…Великое кочевье приближалось меж тем к пределам Сарая. Александру стало известно, что кочевой столице Орды предстоит великий выход хана и прием царей, владетелей и послов.
«Ну, значит, и меня приберегал, старый паршивец, для сего случая, чтобы похвалиться мною!» — подумал с горечью Александр.
Догадкой своей он близок был к истине.
У ордынских ханов существовал обычай, чтобы время от времени, на больших курултаях, дабы явить свою славу и для устрашенья народов, совершать восхождение на трон по согбенным спинам и головам побежденных царей. Стоя на коленях, каждый на своей ступеньке, они изображали как бы живой примосток к трону. Ставили шестерых — трое на трое — так, что супротивные друг другу соприкасались теменем низко склоненных голов.
Четвертая пара побежденных владетелей должна была лечь плашмя ничком, прямо на полу, дабы не пришлось хану высоко подымать свои ноги.
По обе стороны престола стояли грозные телохранители с обнаженными ятаганами. О таковых пела песнь: «Если колоть их в глаз — не моргнут. В щеку — не посторонятся!..»
Главный вазир ханского двора Есун-Тюэ, хрипящий от жира маленький татарин-мусульманин в большой чалме, явился к Невскому, в его шатер, и передал веленье хана, чтобы Александр занял место в живой лестнице перед троном. Но тщетно жирный вазир впивался глазами в лицо Александра: и ресница не дрогнула.
— Скажите хану, что его воля будет исполнена.
Берке с нетерпением ждал возврата Есун-Тюэ.
— А что сделал он? — спросил Берке.
— Ничего, государь, — отвечал вазир. — Он смотрел как голодный беркут, прикованный к рукавице охотника. Однако отвечал почтительно и сказал, что исполнит волю твою, государь.
Берке откинулся на спинку трона и закрыл в блаженстве глаза…
…И вот наконец настал для Александра страшный миг еще неслыханного в их роду, в роду Мономаха, униженья. Он — гроза тевтонов и шведов, тот, кто при жизни проименован — Невский! — он стоит на коленях, на самой первой от ханского трона ступеньке, и ощущает упругим касанием своих волос темя чьей-то склоненной головы, какого-то осетинского князька, приведенного к покорности.
Судя по тому затаенному шороху, который послышался вдруг в жарко надышанной огромной юрте приемов, хан уже выступил из своего спального шатра, сейчас выйдет в дверь и двинется к трону. Сейчас он, Александр, почувствует на затылке, на шее, подошву ханской туфли… Ворот кафтана становится тесен Невскому. Жар бьет в опущенное лицо. Узоры ковра плывут… «Ну, погоди ж ты, ишачий выкидыш! — думает, стиснув зубы, Александр. — Только бы вырваться, а будешь ты у меня лайно возить из-под мужиков новгородских».
Слышится громкий голос распорядителя шествий:
— Александр — князь русских! К тебе слово от господина соединения планет и времени и от повелителя сорока племен и народов, от Берке-хана: хан и нойоны его изъяснения твои касательно мятежа и злоумышлении в народе твоем порешили принять во внимание. Вину твою смягчаем. Будь гостем! Прошу тебя, выйди и займи твое место в ряду царевичей!..
Распорядитель шествий протягивает Невскому руку и помогает встать с колен. Мальчик-прислужник подносит Александру в золотой чаше кумыс. Это кумыс особый. Они именуют его кара-кумыс — это напиток господ и высоких гостей. Беднякам и незнатным не полагается его пить…
С молчаливым поклоном Александр принимает чашу… Между тем на его место в живой ступени уже поставлен кто-то другой из владетелей: очевидно, тот, чья шея, по выражению татар, оказалась чрезмерно упругой…
Истязующая бессонница. Тоска завела черную руку свою под сердце.
Наконец-то отпущен из этого недостойного балагана, наконец-то один он в войлочной тьме своего спального шатра! Одни и те же образы перед его остановившимся духовным взором, одни и те же думы, размалывающие душу, словно жернов… Князь лежит полуничком, обхватив подушку, прижав ее прохладною стороною, чтобы скорее уснуть.
Истязующая бессонница. Хочется дотянуться рукою до колокольчика и позвонить, чтобы отрок позвал Настасьина: дал бы чего-либо усыпляющего, — а меж тем недостает силы, чтобы поднять руку… Снаружи доносится упругий и все наддающий и наддающий шум проливного дождя о шатровую крышу. «Этак вот, верно, и с ума сходят! — подумалось Александру. — Надо, надо заснуть!.. Все ужасное еще впереди, это только цветочки!.. Сон — телу строитель!..»
Александр понимал, что его решили убить. Иначе разве осмелились бы подвергнуть его столь неслыханному глумленью?.. Только предопределив ему смертную участь, осмелились они так поступить с ним!..
…Тяжко прошла зима… Князь стал прихварывать. Однако на людях он показывался неизменно добрым, дышащим уверенностью и силой. Он ободрял своих:
— Ничего, ничего, ребятки! Тоску свою — под сапог! Уж как-нибудь уладимся с ханом… Скоро женушек, детушек своих обымете!.. Да смотрите, татарушками здесь не обзаведитеся! Знаю я вас, вы у меня народ удалой!
И не привыкшие к такой шутке князя дружинники смеялись:
— Ну, что ты, государь, что ты, Александр Ярославич!.. От русской женщины разве на чужестранных посмотришь?.. Да все равно как щепки под ногой: и видишь их и не видишь!..
…Однажды Александр, сидя на ложе своем, укутанный плащом на меху, придвинув к самой тахте стол, просматривал ясашные свитки. Настасьин подавал ему требуемые столбцы. Посредине кибитки тлел очаг. Время от времени юноша вставал и подбрасывал в пламя кусок сухого аргала.
— Да, — сказал князь, глядя через стол, как возится Григорий у очага, — полено увидал бы наше, русское, березовое, и то легче бы стало!.. Топят какой-то дрянью!.. И огонь не тот… не русский… не греет, все время зябну… И никогда со мной этого не бывало!..
Омыв руки из кружки над ведром, юноша возвратился к прерванному занятию. Несколько раз, украдкою от князя, он всматривался в его лицо. Затем, застыдившись немного, задал князю некий вопрос как врач.
Невский тоже несколько смутился.
— Вот ведь ты какой у меня, а? — удивленно и одобрительно произнес он. — Читаешь, как в книге. Третьего дня я и сам обратил внимание, будто бы чуть с кровью стал помачиваться…
И тогда в откровенной беседе юный медик высказал подозрение, что князя отравляют.
Александр Ярославич на мгновенье нахмурился, а потом спокойно сказал:
— Весьма возможно. У них это в ходу. Родителя моего зельем опоили… в Большой орде… Правда, поварня у нас своя… но ведь корм, продовольствие — все у них покупаем. Не уследишь! Да и ведь то и дело у них приходится пить-есть… Не со своим же будешь к ним в гости ходить!.. А без того в Орде нельзя…
Приглушив голос, да и то не прямо, а иносказаньем, Настасьин отважился посоветовать князю бегство.
— Александр Ярославич… государь… — сказал он. — «Комонь во полночи Овлур свистнул за рекою: велит князю разумети: князю Игорю не быть!..» Александр Ярославич, — прижимая руки к груди и умоляюще глядя на князя, — беги, государь!.. Ведь тебя и народ заждался!..
Пламя гнева вспыхнуло в глазах Александра. Синие глаза его потемнели. Нет, нет! — то не человек, то Держава смотрела из его глаз!.. Юноша побледнел.
— Замолчи! — сказал Александр. — Не таким народ меня ждет — не наводчиком поганых!.. Чтобы я бежал?.. Да они только этого и ждут, татары! Еще след коня моего не остынет, а уж триста тысяч сих дьяволов начнут резню по всей Владимирщине!.. Что я на них кину, кого?.. Земля обезлюдела!.. Отборный народ погибнул, ратник!.. Десять лет тому назад нашелся один удалый… ну, да не тем будь помянут, покойник!.. А и доселе кровью, рабством платимся за то… Да что я с тобой говорю про это?.. — с досадою сказал князь. — Не твоего ума дело!.. Знай свое… врач — врачуй!..
Но уж этот ли врач не знал своего дела? Он вовремя заметил подпухлость подглазниц у Ярославича и сейчас же своим лекарством — отваром каких-то трав да еще порошком каким-то — вернул своему князю здоровье.
— Да ты прямо Иппократ! — ласково сказал Невский. — У меня и силы будто прибавилось… право!.. А то совсем занедужил!..
Настасьин взял с князя слово, что ежедневно — и утром и на ночь — Александр Ярославич станет принимать из его рук лекарство. А если князю предстоит выход — посетить когонибудь из нойонов и там принять угощенье, то чтобы из его же, Григорьевых, рук и в глубокой тайне князь принимал бы всякий раз предохранительные против отравы порошки и вдобавок какую-то пахнущую сырым белком яйца болтушку.
Порошки были черные, похожие на толченый, мелко просеянный уголь.
— А ведь похоже, дружок, что ты угольком меня угощаешь! — посмеялся Невский, рассматривая разболтанный в воде порошок.
Настасьин обиделся.
— Государь, — сказал он, — уж в моем-то деле дозволь мне…
— На шутку не обижайся, Гриша, — сказал Невский. — Я тобою сверх меры доволен!..
Однако в той же мере, в какой доволен был своим врачом великий князь Владимирский, был гневен на своего врача хан Золотой орды.
