— Но вы видите, какое это чудо! — воскликнул не без досады Адам Кисель. — Какое сказочное мастерство!
— Да, это я вижу. Народ у нас, слава Богу, не бесталанный.
С улицы грохнул выстрел. Накатывал многоголосый шум. В залу вошел польский офицер из тех, кто был при киевском воеводе.
— На замок наступает толпа! Требует выдать ей… вашу милость.
Адам Кисель взял со стола четки.
— Оказывается, не про вас, а про меня написано.
— Я выйду к ним сам.
И опять они были один на один, лицом к лицу — Хмельницкий и толпа рассерженных людей.
Он поднял над головой булаву, и как волны, ударившись о скалу, откатываются, теряя силу, так и люди окружили гетмана, поорали и смолкли. Тогда сказал он им:
— За воеводой Адамом Киселем никакой измены нет. Прислан Адам Кисель на воеводство — королем, который клялся соблюдать мир и не делать ничего дурного казакам.
— Паны уши режут людям! — закричали. — Секут, на колы сажают!
— Слушайте меня! — Богдан снова поднял булаву. — Обещаю вам панов не пускать в имения. А теперь разойдитесь и, смотрите мне, пана Киселя не обижайте. Он один перед сенаторами за нашу правду стоял. Он — нашей крови человек и нашей веры.
Разошлись.
— На этот раз послушались, — сказал гетман, отирая пот со лба.
В тот же день Адам Кисель отправил королю послание. «Если б я не видел такой силы и готовности к войне, какая здесь, — писал он без всякого сомнения, — если б я мог видеть расторжение союза орды с казаками и если б войско наше могло прийти сюда прежде вскрытия рек, то просил бы униженно вашу королевскую милость прибегнуть к оружию, принимая во внимание унижение, которое мы терпим в мире, похожем на рабство. Лучше попытаться начать войну, чем иметь подданных и не владеть ими. Если нужен повод к войне, то республика всегда может иметь его, как только будет готова… Они не хотят платить никаких податей, а желают быть крестьянами только по имени. Признаюсь чистосердечно: такой мир мне не по сердцу».
Впрочем, самого гетмана Адам Кисель в том же послании хвалил за усердную службу его королевской милости.
11
Богдан вошел в комнату дочери Степаниды. Она штопала свитку. На отца посмотрела любя. Вскочила, не зная, куда девать работу, руки, самое себя. Стыдом ожгло Богдана: для дочери чужой совсем стал.
— Свитку починяешь? — спросил, чтоб только заговорить, чтоб о простом, о домашнем, по-свойски, и понял — промахнулся.
Степанида вспыхнула, губы у нее вытянулись в ниточку.
— Эта свитка Тимоша! Под мышками подопрела. А он ее любит, никакой обновы ему не надо.
— Умница ты у нас. Ребятам малым вместо матери.
Богдан подошел, неловко погладил дочь по волосам.
Она затаилась, умирая от любви к отцу.
— Большая! Большая ты у нас. Матушка бы как порадовалась. Невеста.
Сказал и снова почувствовал стыд. Всю нежность свою — младшей дарил, счастливого нрава девочке. Старшей, на которой весь дом держался, подарки давались, может, и дороже, да без родного словечка, а без того словечка у подарка силы нет. И теперь, когда он должен был сказать ей самое важное за всю их жизнь, потому что отпускал птицу из дома, он горевал о своей вольной или невольной черствости. Степанида все понимала и, мучаясь вместе с отцом его мукой, за одну эту добрую минуту простила ему все свои слезы.
— Да! — Богдан покрутил себя за оселедец. — Седой вон стал, а ты, значит, невеста… Замуж тебе пора.
Степанида сидела угнувшись, красная от столь непривычного и ведь жданного разговора.
— Нечая знаешь? Младшего, Ивана? — спросил Богдан. — Видала его?
— Видала, — сказала Степанида.
— Люб?
— За кого велишь, за того и пойду. Твоя воля.
— Воля волей. Мне дорого будет, если муж тебе по сердцу придется. Ты правду говори.
— Отец дочери злой участи не пожелает, — упрямо ответила Степанида.
— Ну и слава богу, что довольна, — вздохнул Богдан с облегчением. — Иван казак простой, но в бою равных ему мало. Разве что скромен. Не бежит после рубки к гетману за наградой — вон сколько дел натворил. На тебя в этом похож. Живешь тихо, но всякий от твоего щедрого сердца пользу имеет.
Богдан встал, ударил в ладоши. Дюжие казаки внесли в девичью двенадцать сундуков.
— Приданое, стало быть, — сказал Богдан. — Ты погляди, если нет чего… Я в этом деле не больно понимаю… Мачеха придет, ты скажи ей, если чего недостает. Не сторонись. Она, правду сказать, побаивается тебя… Суровые мы люди, Хмельницкие. Тут уж ничего не поделаешь. Такая кровь.
Он опять подошел к Степаниде, поцеловал в один висок, в другой.
— Пойду… Дела у меня.
Она крепко обняла его вдруг, поцеловала в губы. Губы у нее были жаркие, нежные.
12
Свадьбу сыграли после Пасхи. В воскресенье начали, в понедельник продолжили, во вторник только-только разошлись… И тут, 9 апреля, в ночь со вторника на среду случилось трясение земли.
Попадали бокалы на столах, закачалось пламя свечей, завизжали, заскулили в дурном страхе собаки.
Богдан тотчас отправился к чародейке Маруше. Маруша была пьяна, но гетмана узнала и принялась за дело: развела огонь, кинула в него пахучих кореньев и трав, сыпанула порошка, от которого огонь стал зелен, и, глядя в пламя дурными, бессмысленными глазами, смеялась, отирая ладонью мокрый рот.
— Земля твоей тяжести поклонилась, Богдане. Быть новой войне! Быть тебе в новой славе!
Казаки наутро со смеху покатывались:
— Ай да Иван Нечай! Вот уж расстарался так расстарался — земля тряслась! Хороший муж гетмановой дочке.
Палили пушки, катили тройки, но Богдан из-за стола не выходил, сидел в обнимку с Данилой Нечаем и с любезным своим Тугай-беем.
— Славно жить, когда есть такие други! — говорил он им. — Есть друзья — враг дрожи! Нет друзей — сам трясись.
И начал тут Богдан говорить о том, что польских гетманов, коронного и польного, тех, которые под Корсунью взяты, пожалуй, надо бы отпустить из неволи. Успокоить поляков, а то они опять шебуршатся, короля ругают за Зборовские пакты, Оссолинского убить готовы.
Говорил одно — думал другое. В Польше к власти добирается князь Иеремия — лютый враг Украины. Король к Оссолинскому за советами втайне ночами ездит, а делами вершит все-таки Лещинский, человек партии Вишневецкого. Эти Зборовский мир не признают. Так, может, самое время смешать польскую колоду. Потоцкий и Калиновский — враги, но они тотчас вступят в борьбу между собой и с Вишневецким. Любо-дорого на чужую драку посмотреть.
Были вести у Богдана также из Молдавии. Господарь Василий Лупу хлопотал в Истамбуле за гетмана Потоцкого. Сынок Потоцкого Петр — ныне лучший друг дома. Уж не собирается ли господарь породниться с Потоцкими?
Тугай-бей обещал передать хану просьбу гетмана. В Крыму слово Хмельницкого равно ханской воле. Ныне Крым живет богато, и в том заслуга гетмана.
Свадьба прикатила с очередной прогулки, пошли песни, пляски. И в самый разгар веселия — гонцы с кожаным мешком.
— Вот он — изменник! — Ганжа, верный человек, достал из мешка голову. — Лжегетман Худолей!
Богдан побледнел, брезгливо поморщился:
— Пусть унесут. Садись, Ганжа, за стол.
Притихла свадьба. Данила Нечай сидел, отирая ладонью пот с виска. Богдан взял кубок, поднялся:
— Кто только придумал — головы в мешках возить?
Но тайный приказ Ганже сам отдавал, пусть кое-кто поглядит, тот же Данила Нечай.
— Жаль Худолея, — сказал Богдан, — храбрый был казак. Захотел смерти, шел бы в Польшу. Ох, тяжела булава гетманская. Тяжела, други! Вы и не знаете, как она тяжела. Я бы, может, с тем Худолеем на этого Хмельницкого в обнимку войной пошел… Хмельницкий-то панов на Украину пустил. Хмельницкий в реестр записывает не всякого, а через двух да через трех. Хмельницкий не хуже поляков на колы сажает. — Вытянул из-за пояса булаву. — А вы возьмите-ка ее! Понянчите! Каково вам будет… То не гетман Хмельницкий скор на расправу, то не Хмельницкий глух к ропоту крестьян и казаков — власть. Мне ли одному нужна Украина единая, сильная, сытая? Мне?! — потряс чупрыной. — Я стар. Вам она нужна — великая Украина в здоровье и в целости. Вам она останется здоровой, цельной, могучей. Ну, а все шишки Богдану. Бодай его в боки! Горько!
— Горько! — закричали гости и вспомнили о молодых.
Иван Нечай встал, подкрутил ус. Поднялась и Степанида. Поцеловались. И тотчас во славу молодых ударила пушка.
— Пора и твою свадьбу сыграть, Тимош, — сказал Богдан сыну.
И вскоре поехали в Яссы казацкие сваты.
13
Коронный гетман Николай Потоцкий вернулся из плена на страстной неделе. Вслед за ним отпустили Калиновского. Видно, у Хмельницкого с ханом уговор был об их отпуске. А может, гетман только вид делал, что это его задумка — отпустить Потоцкого и Калиновского. Отпустили гетманов за выкуп, а Потоцкому, сверх того, пришлось вместо себя отправить заложником в Бахчисарай сына Петра.
