Холоп из «пустого дома» вел себя почти так же. Озирался на раскаленные щипцы и кочережки, бледнел, отвечал с готовностью. По его словам выходило, что он — обедневший мещанин Иван Петрищев — присмотрел выморочное подворье, договорился со старшиной улицы о выкупе, но денег не хватало, так он пустил постояльца. Имени не спросил по простоте, деньги за постой получил, хотел сегодня нести старшине, но вот.., помилуйте, господин, невинную душу...
Слезы у мужика получились натуральные, и Филимонов кивнул добродушно. Этот кивок, почти такой же, как на прошлом допросе, почему-то привел в движение темного человека в углу каморы. Здоровенный парень шагнул из тени за спину подозреваемому и без разговоров рубанул с плеча тонким кнутом с железным наконечником...
Русский кнут – это, по сути, мягкая сабля. Если он снабжен наконечником, то рассекает кожу и мясо до кости, но убивает не сразу, — еще можно что-то выспросить у посеченного. Несколько десятков ударов кнутом превращают человека в котлету по-киевски: кости внутри целы, вокруг — фарш, схваченный запекшейся шкуркой.
Сейчас палач ударил только один раз.
Мужик упал, захлебнулся криком, замер, часто дыша.
— Ты, брат, не ври мне, — склонился над ним Филимонов, — вот же у тебя крест золотой. Два золотника, поди, или три? На него три таких дома купить можно.
— Я не жид, крест продавать, — простонал мужик, — лучше себе возьми...
— Да я не об этом. Просто ты не так беден, как говоришь. Вот что плохо. Ты бы мне не врал, ни к чему это.
В голосе Филимонова звучала забота, и совсем не было злобы. От этого становилось по-настоящему жутко.
Палач тем временем отошел к очагу, вернулся и осветил лицо преступника красным огнем.
— Скажи, кто ты, — снова наклонился над страдальцем Филимонов, — я все равно узнаю. Скажешь, больше пытать не буду, запишу, что признался с третьей пытки.
«Третья пытка» — обычно с применением горячего железа — считалась окончательной, а полученная на ней информация — вполне достоверной. Человек, прошедший три пытки, например — кнутом, дыбой и огнем — не обязательно приговаривался к смерти или другому наказанию. Здесь главным было дознание. Пытать могли и заведомо невинного свидетеля, а потом отпустить с извинением. Неофициальным, конечно.
Испытуемый молчал в раздумьях. Полуприкрытые глаза бегали. Филимонов решил помочь:
— Значит, ты – бывшего боярина Тучкова...
— Ловчий и печатник Гаврила Шубин.
— Ну вот, сразу бы и сказал, а то – Иван, Петрищев. И не стыдно тебе, ловчему мещанином называться?.. Зачем в Москву пожаловал? Твоему хозяину лучше бы в лесах обитать, тут его за покойника уже лет 20 держат.
— Он и жил в лесах, в Литве, под Смоленском, в Киеве.
— И что ж не жилось?
— Дело в Москве появилось. Какое, не знаю.
— Печатник, а не знаешь? Или ты к письмам только печати прикладывать горазд? Читать-то учен?
— Учен, но, видит Бог, переписки не читал. Больно осторожен господин.
Шубина отложили на потом и занялись «Ночным».
Этот человек был тертый калач, рваный волк. Рваным было его ухо, тертыми – сапоги. Напряженное сухощавое лицо, покрытое потемневшей кожей, обозначало свирепую непреклонность.
Филимонов решил, что с этим господином нужно быть настороже.
Против ожидания пленник сразу встал на путь сотрудничества со следствием, что еще больше насторожило Филимонова. Задержанный назвался Борисом Головиным, бывшим новгородским стражником, признал, что нанят на службу Тучковым, с которым имел дела при его многочисленных проездах через Новгород. Работа простая – обеспечивать путешествия хозяина, снабжать лошадьми, дорожными припасами, производить путевую разведку. Охранять. В Москве Головин успел сделать только три дела:
1) Собрал под мостами шестерку ребят и привел их к боярину на беседу (подробностей не знает).
2) Пригнал в среду утром к «пустому дому» крытую телегу с холщовым верхом.
3) Сходил минувшей ночью в Кремль, где холоп боярина Гаврила видел яму с неизвестным вором. Нужно было узнать, чей человек.
Все.
Филимонов отправил Головина в камеру без пытки и стал готовиться к допросу главного государева врага Тучкова. Сходил пообедать, отдохнул, обошел прочих заключенных, осмотрел их весело и спокойно. Отпустил до вечера палача Егора, — Тучков был человек в глубоких летах, мог помереть со страху. Филимонов планировал для начала поговорить с ним по-свойски. Как старый москвич со старым москвичом. Но вышло наперекосяк.
Тучков вышел из камеры, сел к столу. На Филимонова смотрел исподлобья, но без высокомерия и злобы. Нормальное начало. Но не успел стряпчий вопроса задать: как вам, сударь, Москва после стольких лет? – дверь в помещение распахнулась, вошли стременные стрельцы, с ними вбежал здоровяк с трясущимся лицом – Филимонов не сразу узнал царя Ивана, — выхватил у кого-то бердыш и что было силы въехал торцом держака Тучкову в рот. Боярин поперхнулся брызнувшими зубами и рухнул навзничь.
— Не хрен с ним разговаривать! – рявкнул царь. – Он только врать да материться может. Нечего его слушать! Он скверну сеет!! Язык поганый долой!!!
Грозный забился в судорогах, снес бердышом со стола чернильницу, отбросил оружие и подскочил к распростертому Тучкову:
— Вот посмотрим теперь, кто здесь сука, — сказал от как-то по-воровски, — и кто здесь литовский лазутчик!
Тучков в ответ зашевелил рассеченными беззвучными губами. Казалось, они с Иваном продолжили какую-то давнюю беседу, спор по принципиальным вопросам.
Грозный ушел, тоскливо подвывая, Тучкова уволокли в келью. Филимонов вышел на воздух, и тут же к нему подбежал запыхавшийся Егор с подручным отроком.
— Слыхал, Ермилыч, — прошептал он Филимонову, — язык ему понадобился. Ты уж иди, мы сами тут... И попроси коробку с солью из поварни прислать...
Стряпчий по воровским делам Василий сын Ермилин Филимонов много чего повидал на своем веку. За тридцать лет службы он столько пыток и крови наблюдал, столько казней протоколировал, что уже не брал на сердце ужасы своей работы. На них никакого сердца хватить не могло. Но выдумкам молодого царя не уставал удивляться. Вот и сейчас узнал ошеломленно, что царь не бросился из каморы к себе в спаленку страдать и лечиться. Он спокойно прошел в «белую» гридницу, велел найти палача Егора и объяснил ему, что следует немедля лишить бывшего боярина Тучкова языка. По ходу дела ничего не слушать, чтоб самому живу быть. Язык резать не кое-как, а под корень. Потом засолить и принесть к нему. Или замочить в водке? Как считаешь?
Егор тупо пожал плечами, и царь приказал: «Соли!». Повернулся и ушел.
Теперь получалось, что с Тучкова нечего спросить. Ему уже назначена казнь на воскресенье. Остальные узники могут и обождать. Филимонов потрясенно убыл домой.
Тучкову вырезали язык, прижгли основание каленым железом, и в беспамятстве отволокли боярина в бывшую Федину яму. Его и спускать не стали, сбросили мешком. Крышку днем держали открытой, чтобы все видели вора. Имя его свидетелям, стряпчему и подьячим было приказано забыть. Кто из старых обывателей узнает, пусть знает, а остальным по молодости лет и дела нет, как зовут негодяя.
Вокруг ямы выставили шестерку стременных. Их зачем-то переодели в новые красные летники неудобного пошива, в руки сунули бердыши с легкими сосновыми держаками. Носить их было приятно, но в серьезном бою – это беда, неуравновешеный бердыш неустойчив в коротком замахе.
Федя Смирной жил теперь в комнатушке под дворцом. Его извлекли из ямы утром в пятницу и поселили со всеми удобствами. В каморке даже кровать стояла — деревянный топчан с соломенным матрасом. Это место сразу захватил Истома.
Что было неудобно, — одна из двух дверей выходила в черную гридницу, превращенную в комнату пыток. Не очень-то поспишь. Зато другая вела прямо на волю. Если считать волей внутренний двор Кремля.
После полудня начались допросы.
В комнатку зашел Прошка, привел нового человека, Ивана Глухова – спокойного парня с умным лицом. Объяснил, что настоящие воры пойманы, как раз тут за стенкой и сидят. Сейчас их будут пытать, так нам велено смотреть и слушать, не поймем ли чего. Еще сообщил, что на рынке Тверской стороны поймана баба, продававшая стрелецкую шапку. При обыске у бабы изъят мешок с красными кафтанами. С одного легкого кнута баба сказала, что нашла кафтаны в брошенной телеге. Телега стоит без лошади за Сретенским монастырем. Телегу городовая стража обнаружила уже без колес и полога. Прихваченный в конце колесного следа мужик – он катил колесо по июньской пыли в гончарную слободку – охотно показал остальную добычу – еще колесо и два бердыша.
Военная форма и оружие вытягивали на крупное дело, и городовые срочно известили о находке Воровскую избу. Приказные приехали быстро и организовали энергичный розыск. По слободке были изъяты все шесть комплектов обмундирования, все оружие, все четыре колеса. Задержанных заставили починить телегу, и прямо на ней отправили улики в Кремль. Тележных расхитителей кремлевские брать не стали, а городовые настращали до икоты, переписали и распустили, приняв от каждого по медному пятачку.
