Иван снова поднял бороду. Как-то нескладно ему послышалось: «простое убийство». Разве может быть «простым» убийство великого монарха?
— А вдруг они одной рукой убийц подсылали, а другой порчу наводили?
— Не думаю. Тогда уж не они, а те, кто их послал...
Грозный застыл. Получалось, что он сильнее боится колдовства, чем стали.
Федор продолжил легко и спокойно:
— Нельзя судить о колдовстве без явных проявлений. Тебя что-то беспокоит? Где-то болит, и ты считаешь, это от порчи? Или доносы есть о колдунах?
Грозный не ответил, но снова расслабился. Теперь это расслабление было бессильным, опустошенным.
— Ступай, Федор. Служи…
Федя вышел с поклоном, но в дверях разогнулся прямее обычного. Стременные уважительно закивали ему лохматыми головами.
Глава 12.
Оторванный рукав
Сегодня Ивану Васильевичу пришли на память давние дни, когда кончилось его детство, когда удалось вернуть отеческую власть, порвать боярскую свору. Он любил вспоминать о своей первой силе.
Иван напал на бояр в субботу 29 декабря 1543 года, на пятый день Рождества, когда по его расчетам разгул боярских застолий достиг апогея.
Надо сказать, что господа бояре московские менее трех дней вообще ничего не праздновали. Самую ерунду, вроде женитьбы приказчика или освящения дворовой баньки, высиживали троекратно. Первый день считался зачином. В нем столько всего бывало — крестных ходов, молебнов за здравие и упокой, официальных приглашений, отсылок еды не приехавшим высоким гостям, пересудов — кому за кем сидеть. В общем, на правильное вкушение пищи времени не оставалось.
Другое дело — второй день. Уже стабилизировался состав гостей. Мимолетные пташки исчезли и не путаются под ногами, слабые на живот выпали в первую ночь, глупости разные, типа обид и подозрений, улетучились с винными испарениями, уже никто тебе не враг и пока все – братья. Можно пить-закусывать по-настоящему.
На третий день результат закрепляется, организм успокаивается похмельной дозой, ему (организму) кажется, что теперь так будет всегда, и он смиряется с неизбежностью.
Так что, нам — русским, короткие праздники нелепы, они нам вредны.
Но это я малые праздники обозначил. А серьезные праздники — государственного масштаба и гражданского звучания, продолжаются никак не менее недели. Таких всенародных недель обычно бывало четыре. Во-первых, неделя в окрестности Покрова Пресвятой Богородицы — 1 октября. «Во-первых» — не потому, что это главный праздник, хоть мать Христову все мы уважаем, а потому, что собран какой-никакой урожай, в основном закончены работы по его засолке, укупорке, закваске и закладке в ледники. Но свежего льда пока нету, и надо подъедать скоропортящийся продукт.
Следующий приступ — Рождество. Перед ним тянется средненький по нашим понятиям пост, а с первой звезды в ночь на 25 декабря можно врубать застолье на полный оборот. Рождественская неделя — очень мощный акт. Вслед за Вифлеемской звездой мы готовы идти хоть на край света, лишь бы там кормили и поили.
Так же круто получается на Масленницу. Праздник это языческий, официально не приветствуется, но и не запрещается: как запретишь народу заложить жировой запас на Великий пост?
Ну, и Пасха, конечно! Это отдельный пункт. Тут мы едим на законном основании. Считается, что честно голодали почти два месяца!
Итак, возвращаясь в конец 1543 года, мы с молодым царевичем Иваном отмечаем, что на пятый день Рождества основная боярская масса приобрела оптимальную эластичность, не отрывает голову от стола даже в поисках карьерной звезды на русском небосводе. Можно брать!
Ивану только-то исполнилось 13 лет, но он хорошо знал, как подбирается ключ к управлению событиями в России. В конце предрождественского поста он зачастил на псарню, играл со щенками, держался запанибрата с псарями, им это льстило. Иван прямо говорил парням, что они — опора престола, что тот, кто умеет управляться с собаками, неужто не справится с людьми? Что они ему милей всей своры боярской. Псари охотно верили, и правильно делали, ибо устами младенца в тот раз глаголила истина. Тем более, — в дни перед рождением самого главного Младенца на земле. Позже Иван доказал, что говорил псарям правду, — такие высоты уготовила им московская служба.
Под Рождество Иван добился для псарей малого бочонка (4 ведра) меду «слабой рассытки», когда медовая сыта к брожению чуть-чуть разводится водой и доигрывает до очень серьезного градуса. Дворцовый ключник только плечами пожал: «Бери, государь». Думцы вездесущие тоже не забеспокоились, когда увидели царевича, лично перекатывающего бочонок. «Пусть катит — очень похож на навозного жука! Ха-ха-ха!».
Вот и вышло им «ха-ха-ха».
Ваня на псарне выпил самую малость. Псари высадили бочонок до донного блеска. Главный псарь Данила Сомов объявил, что он святой Иосиф. Заловили во дворе неопознанную девку, принарядили Девой Марией и завалили в солому. Все смешалось. Не в смысле блудодействия, а в смысле рождественской подоплеки. Вроде бы Иосиф не должен Марию трогать, но Данила бодро потрясал на пленнице отнюдь не палестинским задом. К тому же до Благовещенья было далековато. Остальные псари тоже в очередь встали — Мария не возражала. Они называли себя вифлеемскими пастухами, а своих борзых и овчарок — овцами. Ивана на Марию не пустили. Пьяный Данила объявил его младенцем-Иисусом, встал на колени и от всего пастушьего сообщества умолял вывести псарню из плена Египетского.
Мистерия повторилась через ночь — на 27-е и еще через ночь — на 29-е декабря. Баб, правда, больше натащили.
Уже близилось утро, народ на псарне засыпал, когда Иван твердым шагом отправился в поварню, собрал в короба выпивку и закуску, велел сонному поваренку нести все это за собой, спрятал запасы в щенячьем сарае и отправился на разведку.
Большой дворец спал мертвым сном. Во втором этаже, там, где раньше располагались государевы покои, тоже было тихо. В большом сеннике — спальне, догорала пудовая всенощная свеча. На лавках покоились жертвы пятой Рождественской ночи, и Ваня нашел среди них ту, которую искал.
Он постоял, посмотрел, тихо вышел, осторожно спустился по скрипучим лестницам, побежал на псарню. Здесь еще наблюдалось шевеление у женских тел. Иван поднял Данилу Сомова, вместе они принесли короба из щенячьего сарая, выставили угощения на стол. Иван приказал будить народ. Данила растолкал нескольких псарей, крикнул, что прибыли новые дары волхвов и стал разливать медовуху в глиняные корчаги.
Псарня восстала из мертвых. Вот же крепкий у нас народ!
Через три поздравления (тоста) псари были готовы. В смысле, — на подвиг.
Подвиг состоялся немедленно. Иван звонким голосом объявил, что пора служить государеву службу.
— Отчего ж не сослужить? — удивились псари.
— Тогда айда за мной имать главного вора!
Псари поняли «имать» не только как «брать», а что у некоего главного вора есть столь же зловредная мать, и нужно сделать с ними все, что прикажет великий князь Иван Васильевич, дай, Ванечка, я тебя поцелую!
Толпа шумно двинула ко дворцу и с трудом была приведена в строевой порядок. Настоящей скрытности добиться не удалось. Хорошо, хоть скрываться было не от кого. Дворцовая стража полегла в неравных библейских боях.
Боярин и первосоветник государев князь Андрей Шуйский спал сном младенца. Крепко выпившего младенца. Ему снились пустые песчаные пространства, губы трескались от жажды, но в теле ощущение было легкое. Будто несла его по воздуху то ли невинная палестинская дева, то ли здоровенная русская баба. «Все-таки — баба!» — решил во сне Андрей, услыхав визгливый женский смех и нежные переливы чудовищного мата. Князь Андрей натужился, открыл глаза, но увидел только вращающееся звездное небо.
«Что ж это за высокое небо, которого я не знал до сих пор? Получается, я вообще ничего не знал, раз не видел этого неба?.. Ну, и хрен с ним!.. Но где я?!». Никто не ответил Андрею, кто-то ржал, выли собаки, заливисто матерились пьяные потаскухи.
Утром Шуйский проснулся от чувствительного толчка в бок. Хотел возмутиться, но его грубо дернули за шиворот, поставили на ноги и выволокли во двор. Солнце ударило в глаза, земля ослепила снегом, морозный воздух свежей струей вонзился в тело.
— Куда вы меня тащите, сволочи!? — весело возмутился князь, ожидая рождественских шуток, возни в снегу, штурма снежного городка. Его не слушали, скольжение по двору продолжалось, и по ходу боярин несколько раз падал в снег. Еще через сотню шагов Андрей проснулся окончательно и стал вырываться, вопя пронзительно и грозно. Но его волокли неумолимо, и когда он уперся, наконец, каблуками, один из волочивших возмущенно крикнул:
— Данила! Не хочет идти, тварь!
И не успел князь оскорбиться «тварью», как идущий впереди огромный человек медленно обернулся и изо всех сил ударил Андрея в лицо. Нос хрустнул, свет солнца и снега померк, превратился в кровавую ночь.
