— Ну не плачь, — стал он успокаивать Завину. — Хотел бы я посмотреть на того камчадала, который надумает кинуться на меня. Камчадальские копья и стрелы казакам не страшны. Разве пробьет стрела мою железную одежду? — указал он на висящую на стене кольчугу. — Ты не приглашала Канача заночевать у нас?
— Приглашала, но он не захотел. Сказал, что ему уже предлагал ночлег Семейка Ярыгин, но он спешит домой.
Иван знал, что сынишка начальника острога, Семейка Ярыгин, шустрый четырнадцатилетний мальчуган, скучавший в крепости без сверстников, сдружился еще зимой с Каначом, и мальчишки часто лазили вместе по сопкам, гоняя куропаток. Однако в последнее время Канач редко появляется в крепости, и Семейка изводит Козыревского вопросами, когда «родственник» Завины навестит острог. Постепенно мальчишка так привязался к Ивану, что повсюду таскался за ним по пятам, готовый по одному его слову мчаться куда угодно, выполнить любое поручение.
За окном по-прежнему было темно. Что за дьявольщина? Поднялись, видно, они с Завиной посреди ночи.
Громкий стук во входную дверь прервал их разговор. Козыревский натянул кафтан и пошел отчинять засов. На пороге — легок на помине! — стоял Семейка Ярыгин. Выгоревший белый чуб, кафтан нараспашку и весь в саже, темные глаза горят от возбуждения.
— Дядя Иван! — зачастил он прямо с порога. — Вы тут спите и ничего не знаете! На острог черный снег падает! Утро-то давно уже настало, да черный снег свет застил.
— Какой еще черный снег? Может, сажа и пепел?
— Сажа, она самая и есть, — подтвердил Семейка.
— Так зачем же ты меня пугаешь? То снег ему, то сажа… Ветер откуда, с моря или с гор?
— Да вроде с гор тянет.
С минуту подумав, Иван заключил:
— Не иначе, как Авачинская огнедышащая гора сажу и пепел исторгла. А ветер к нам и пригнал целую тучу этого добра… То-то я вроде утром свет за окном разглядел, а потом опять тьма настала.
Подождав, пока Завина оделась за пологом, они втроем вышли из дому.
Над острогом висело низкое черное небо, в котором лишь кое-где угадывались светлые размывы. На крепостные стены, на крыши построек сыпались сажа и пепел.
Перед приказчичьей избой в сумраке возбужденно переговаривались крепостные казаки:
— Дожили до тьмы кромешной!
— Уж не знамение ли какое?
— Что-то будет, казаки, что-то будет…
— К большой крови это…
— Тю, кровь ему мерещится! Да на Камчатке кругом горы пепел кидают. Поди, Авача разбушевалась. Других огненных гор ближе к нам нет.
— Раньше-то в остроге нашем никогда сажа не выпадала. Не к добру это. Стеречься надо.
— Братцы, гляди, у Харитона Березина рожа черней, чем у черта запечного!
— Сам ты шишок запечный! — обиделся Березин, не сообразив, что в темноте его лица не видно, что казак шутит.
— Тише вы, воронье немытое! — прозвучал рокочущий голос Данилы Анцыферова. — У нас с архимандритом Мартианом горе горькое, а они тут раскаркались.
— Что ж за горе у вас, Данила?
— А такое горе, что, как пала тьма, бочонок с хмелем мы потеряли. Плачьте с нами, братья-казаки!
В толпе послышался хохот.
— Данила, друг ты мне или не друг?
— А ты кто такой есть? В темноте и волка можно принять за друга.
— Гришка Шибанов я.
— Ну, ежели не врешь, что Шибанов, тогда друг.
— Так вот, Данила, ради дружбы нашей помогу я вам с Мартианом тот бочонок искать!
— И я помогу, Данила! — поддержал Шибанова голос Березина.
— И я!
— И мы!..
Охотников поискать заманчивый бочонок нашлось немало, и казаки, гогоча, повалили за Анцыферовым.
Почувствовав, как в его руке дрожит рука Завины, Козыревский обнял ее за плечи.
— Ты что? Иль у вас здесь сажа с неба никогда не падала?
— Не помню… — Голос у Завины жалобный и перепуганный.
— И даже не слышала про небесную сажу?
— Слышала… Камчадалы всегда уходят с того места, куда упадет сажа. Иначе их ждет гибель… Нам тоже надо уходить на новое место.
— Ну вот! Опять ты за старое!.. На Нижнекамчатский казачий острог каждый год летит пепел с Ключевской горы, однако ж с тамошними казаками никакой беды не случилось.
Завина, увидев, что небо проясняется и тьма сменяется солнечным светом, немного успокоилась и даже повеселела.
— Ну, пойдем со мной бат доделывать?
— Пойдем! — обрадованно откликнулась она.
Иван, опасаясь, как бы его не засмеяли крепостные казаки, не часто брал ее на свои работы.
Растолкав все еще спящих служащих, которые ничего не знали о туче пепла, выпавшей над острогом, Козыревский наказал им побыстрее готовить завтрак и, выдернув из стоявшего в коридоре чурбака топор, вышел, сопровождаемый Завиной, на совсем посветлевший двор.
Между тем казаки разыскали тот самый бочонок с вином, — который Анцыферов с Мартианом потеряли в темноте, и прикатили его на площадь перед приказчичьей избой. Все они по очереди старались вышибить из него пробку.
— Изыди, треклятая, аки младенец из чрева матери, либо провались вовнутрь, демонова затычка! — прогудел Мартиан.
Над всеми возвышался на целую голову Данила Анцыферов; казак матерый, каких земля не часто родит, горбоносый, с ястребиными очами и могучей бородищей, которая распласталась от плеча до плеча по всей его обширной груди, — казаки иногда шутили, что его бороды хватило бы на три пары валяных сапог.
Заметив Козыревского с топором, Мартиан гаркнул:
— Гляньте, угоднички! Господь услышал наши муки, послал нам святое орудие для сокрушения затычки дьявольской.
Затычка была вышиблена, и, учуяв винный дух, сразу прянувший из бочонка, Мартиан возвел очи горе:
— Она! Благодать господня! Налетай, кто в бога верует!
Воспользовавшись суетой вокруг бочонка, Козыревский с Завиной незамеченными выскользнули из толпы, не забыв прихватить свой топор.
Козыревский так и не вспомнил, что собирался поговорить об утренних подозрениях Завины с Ярыгиным. Всю его зародившуюся было тревогу, казалось, унесло вместе с тучей сажи.
Работу они закончили даже раньше, чем рассчитывал Иван. Когда служанка пришла звать их завтракать, бат уже был готов.
После завтрака они решили попробовать лодку на воде.
Острог располагался на северном берегу реки Большой, верстах в тридцати от устья. Крепость стояла на отвесном мысу и со стороны реки была недоступна неприятелю. Палисад из заостренных поверху бревен защищал ее со стороны тундры.
Всего в остроге не насчитывалось и десятка строений. Лишь несколько казаков, подобно Козыревскому, срубили себе избы и решились добровольно осесть на Большой реке. Большинство же постоянно жили в Верхнекамчатском остроге и ожидали подмены. Там, в Верхнекамчатске, лето было намного теплее здешнего, а зима суше, и казаки неохотно отправлялись на годичную службу в Большерецк, где даже и леса-то, годного на постройки, поблизости не было.
Толкая бат шестом вверх по течению реки, Козыревский думает о том, как он удачно купил недостроенную избу у казака, который не вынес сырости западного побережья и переселился в Верхнекамчатск. Козыревскому пришлось сплавлять лес только на стропила да пристройки.
Завина сидит на носу бата и блаженствует. Вон как порозовели у нее щеки от речной свежести, как блестят глаза! На Завине легкая летняя дейша с капюшоном, опушенная мехом морского бобра, и мягкие кожаные штаны, заправленные в красные сапожки, сшитые чулком из лахтачьей шкуры. Она не любит юбок, в которых ноги путаются во время ходьбы, и предпочитает по обычаю камчадальских женщин носить штаны, не стесняющие движений. На шее у нее ожерелье из красных утиных клювов. Выходя из дому, она всегда надевает его. Утиные клювы, по убеждениям камчадалов, приносят счастье.
Козыревский, войдя в азарт движения, все сильнее толкается шестом о дно протоки, и бат, выдолбленный из ствола тополя, легко разрезая встречную воду, несется вперед, узкий, как игла. Благодаря нашитым на борта доскам лодка устойчива на воде. Козыревский специально нашил эти доски: Завина, как и все камчадалы, не умеет плавать.
Поднявшись вверх по реке версты на четыре от острога, Козыревский разворачивает бат и садится на его дно, вытянув ноги. Теперь они плывут вниз по течению. За все время его пребывания на Камчатке ему, кажется, никогда еще не было так хорошо. Завина жмурит глаза от солнца и улыбается. Словно преисподняя, лежит перед ними окружающий мир, седой и черный от сажи и пепла. Черны деревья и кусты, черны берега. Однако не злые духи обитают здесь. Миром этим правит молоденькая светлолицая женщина с большим веселым ртом и хрупкой фигурой подростка. Подумав так о Завине, Козыревский смеется, и смех Завины перекликается с его смехом. Они хохочут как сумасшедшие.
