Несколько всадников задержались, в том числе и щедрый на улыбку Амурат. Последний сказал:
— Требование Мустафы остается в силе. Подумай, пан Петр. Нам нужны девушки и парни. И дети. Много детей. Мустафа дает тебе три дня. Не выполнишь то, о чем просит, получишь сына обратно — но уже покойника... Подумай, пан Петр.
Сказав сие, Амурат развернулся и пришпорил коня, поскакал за удаляющимся отрядом. За ним последовали его приближенные...
Пан Петр обхватил голову. Он понял, что упустил шанс. У несчастного было чувство, словно из рук его выпорхнула золотая птица. Слезы полились у него по щекам... Он плакал — но не замечал этого, как не замечал и людей, молча стоявших за его спиной. Так продолжалось несколько минут... Наконец несчастный вспомнил, где он. Пошатываясь, он подошел к жеребцу и взобрался в седло. Он был оглушен и измучен. Казалось, ему не на что было надеяться, оставалось одно — умереть...
Весь вечер и всю последовавшую за ним ночь пан Петр не покидал своей комнаты. Всем, кто хотел видеть его, слуги отвечали одно и то же: «Его милость молятся...» В тот день совет не собирался.
Но стоило заблестеть утренним лучам, как члены совета, не сговариваясь, потянулись в башню. Они знали о результате вчерашних переговоров, им хотелось приободрить старосту.
Когда пан Петр вошел в зал, его едва узнали — так он был бледен. Тем не менее в выражении лица, да и в осанке его угадывались уверенность и чувство собственного достоинства. Иные подошли к главе города и выразили ему сочувствие. Пан Петр не ответил. Но потом, когда все заняли свои места и притихли, сказал:
— Как бы ни было велико мое горе, я не забываю о том, кто я. Клятвою, данною мной Богу и королю, заверяю, что и впредь собираюсь служить вам верой и правдой... У меня отняли самое дорогое, что имел. В обмен на моего сына варвары требуют ваших детей. Но кто, скажите, как не я, наказанный Богом отец, должен понимать, что такое потерять родное дитя! Не пожелаю даже врагу подобного!.. Нет, не хочу, чтобы моя радость вылилась рекой слез моих подданных. А потому отказываюсь от предложения! Уповаю на милость Божью. И надеюсь, что она все же снизойдет на мое единокровное несчастное дитя...
Собравшиеся были искренне растроганы.
— Мы — должники ваши до гроба, пан Петр! — выразил общее мнение пан Загорнюк.
После искренних благодарностей собравшиеся стали высказывать свои мнения о том, как помочь пленнику. Но, как и днем раньше, ничего по-настоящему стоящего предложено не было.
Спустя час собравшиеся в зале вдруг услышали крик — дозорный с башенной площадки громко оповестил: «Татары!» Все бросились к окнам... Взору членов совета представилась печальная картина: дюжина татарских всадников, двигаясь плотным кольцом, медленно приближалась к площади перед замковыми воротами. В центре воинственного круга шел, привязанный за руки к одной из лошадей, пан Юрий.
Замковые едва узнали беднягу. Кольчуги на нем не было. Дорогой серебристый жупан был порван и испачкан в пыли. Рыжие волосы спутались и напоминали сорочье гнездо. Лицо пленника пестрело от множества ссадин. Очумев от страха и боли, несчастный без конца озирался, боясь, что кто-то из сопровождающих может ударить его плетью...
Между тем татары вели себя уверенно. Они остановились в двадцати шагах от стен замка, усадили пленника, а сами расступились, образовав полукруг. Иные спешились и, передав лошадей собратьям, уселись на землю. Неожиданно из гущи этого странного стана, словно невидимые джинны из бутылки, вырвались звуки тихой, но энергичной мелодии — длиннобородый татарин, сидевший на земле, заиграл на струнном инструменте с длинным грифом. Пальцы музыканта так и забегали. Послышалось бодрое похлопывание. Подчиняясь ритму, кто-то запел уверенным высоким голосом. В одну минуту музыкант и два или три певца развернули над площадью чарующую полифонию звуков. Из стана гостей донесся хвалебный говор, а затем и смех...
Татары были в шароварах разной расцветки и в коротких кафтанах, из-под которых у каждого торчала пестрая рубаха. Кафтаны были украшены замысловатыми рисунками, основу которых составляли подковы, треугольники, звезды и полумесяцы. Вороты этих красочных костюмов обязательно украшала вышивка. У одних вышивка была из обыкновенных ниток, у других — из золотых, искрившихся на солнце.
Поболтав и посмеявшись, татары затеяли танцы. Сначала в круг, к тому месту, где сидел пленник, вышел щуплый, неказистый человечек. Подняв хлыст, он со страстью щелкнул им, после чего стал бегать вокруг пленника, совершая телодвижения, подобные тем, какие делает всадник, мчащийся галопом. За первым танцором в круг вбежали другие. Энергичные, слаженные движения татар буквально заворожили замковых. Никогда прежде жители Крево не видели ничего подобного. Большая доля фантазии басурманского танца приходилась на ноги. Танцующие так частили, так подпрыгивали, что возникало впечатление, будто они парят над землей... Это впечатление стало совершенной явью, когда их по пояс заволокла пелена пыли. Руки вошедших в азарт висели, как плети, или были вытянуты вперед, ладонями вниз, зато ноги отрабатывали за все части тела! Танцоры приседали, выбивали чечетку, подражая топоту копыт бегущего галопом скакуна. Через четверть часа после того, как зазвучал инструмент, все татары соскочили с лошадей и бросились танцевать... За топотом и дикими криками веселящихся угадывалась тысячелетней давности радость — радость победы, радость сытого живота, радость от сознания здоровья и свободы. Танцующие отдались воле общего, связывавшего их души веселья. Они совершали движения, которые подсказывали им не память и навык, а разгоряченное сердце и темперамент. Они были искренни. Они радовались...
Зато тем, другим, кто находился на стенах замка и в башне, было не по себе. Веселье татар представлялось им не иначе как шабашем Сатаны.
Действительно, танцоры прекрасно знали, чего ради затеяли фарс. Своим представлением они намеревались сломить волю осажденных. Попытка повлиять на психику доставляла им удовольствие. Татары как бы давали понять замковым, что ждет пленника, если староста и его советники будут продолжать упорствовать. Чтобы возбудить еще большее беспокойство, они, танцуя, били мальчика по спине рукояткой плети, замахивались на него кинжалом, пинали ногами. А особо ретивые, случалось, плевали несчастному в лицо...
Самому пленнику этот шабаш, вероятно, виделся светопреставлением. Поначалу, когда беднягу усадили на землю, он еще как-то реагировал на наносимые удары — озирался, вскрикивал. Но такая реакция только усиливала страсть садистов. Паныч уклонялся от одного удара — но тут же получал другой, сзади по затылку или в спину. Он отмахивался — но это лишь веселило его мучителей. Каждому из них хотелось досадить ему. Такую травлю можно было сравнить с охотой волков на подраненного оленя.
Пан Петр видел все из окна. Он сдерживал себя, насколько хватало сил и воли. Но гнев и нетерпение его разрастались. Несчастный готов был отдать приказ открыть ворота... Его сдерживало лишь понимание того, что татары используют пленника в качестве приманки. Кажется, они рассчитывали, что, обезумев от горя, бедняга отец бросится на выручку — и тогда их конница, караулившая за горками, ворвется в замок...
И все-таки терпение пана Петра было не беспредельным. Видя, как страдает ребенок, бедняга хотел умереть. Это желание оставалось единственным из всех, что еще могло доставить ему хоть какое-то облегчение. А потому он неожиданно объявил собравшимся, что намерен выйти из замка.
— Хочу быть с сыном, хочу уменьшить его страдания, — объяснил он причину своего решения.
Пан Богинец отреагировал на это так:
— Ваша милость, они же испытывают вас! Они только того и ждут, что вы выдадите себя! Напрасная жертва! Представьте, когда вместо одного пленника варвары предложат нам двух, в том числе и вас. Как мы должны будем поступить?.. Люди пойдут на жертвы. Таким образом враги добьются того, чего желают. Будьте мужественны!
— Держитесь, пан Петр, — сказал ксендз Лаврентий. — Посылая страдание, Господь укрепляет веру.
Пан Петр оглянулся на Фейбу. Он относился к старику и его соотечественникам с особым уважением... Евреи являлись образцом для местных. Горожане прямо говорили: «Евреи куда лучше нашего человека». Их никогда не видели пьяными, неряшливо одетыми, от них не слышали скверных слов. Евреи почитали старших и повиновались указанию своего старейшины. Когда кто-то из членов их общины нуждался, они помогали кагалом... Пану Петру захотелось услышать слово всеми уважаемого старца.
Выпуклые глаза еврея, казалось, источали осуждение. Угадав, что его слово будет решающим, Фейба подошел к старосте и поцеловал его руку.
— Пан Петр, — начал он. При этом глаза его увлажнились, — я с вами. И народ мой с вами. Как вы поступите, так и будет. На все воля Божья. Не знаю, сумел бы я сохранить свой разум, случись со мной подобное! Я понимаю вас!.. И все же подумайте. У вас дочь. Прежде чем решиться на что-то, подумайте о ней. Не следует самочинно оставлять дитя сиротой. Кто заступится за бедняжку, когда это понадобится?.. В этой крошке ваше будущее. В ней и ваше спасение. Она еще одарит вас не одной радостью. Она вернет вам и желание жить, и надежду. Живите ради дочери, пан Петр. И молитесь, уповайте на милость Бога, чтобы Он дал всем нам возможность обнять пана Юрия.
