— Хорошо! Мы вас поняли, Евно Фишелевич. Садитесь ради Бога, от вас в глазах рябит, — попросил вновь принявшегося бегать по комнате Азефа. — О дополнительных средствах завтра же посовещаемся с членами ЦК. Дадим новое задание и определимся по срокам.
Не отставал от своих братьев по крови и еврейский «Бунд».
5 мая, как сообщали российские газеты, в 12‑м часу, при выходе виленского генерал–губернатора фон Вааля из цирка, к нему подошёл человек и выстрелил из револьвера в упор, попав в левую руку. Когда губернатор повернулся, преступник произвёл второй выстрел и попал в правую ногу. Фон Вааль пошатнулся, чины полиции и публика повалили стрелявшего на землю. Он произвёл третий выстрел в воздух, был обезоружен и арестован.
При дознании оказался мещанином Ковенской губернии Гиршем Леккертом, а стрелял в генерала за то, что тот приказал высечь 28 рабочих, в основном евреев, за участие в первомайской демонстрации.
Газеты и интеллигенция прославляли еврейский террор.
Единственный, кто подал свой голос против террора и убийства русских людей, это революционер–романтик Георгий Плеханов. Он стал печатать статьи и объяснять, что представители «колена Гадова» стремятся в России не к освобождению рабочего класса и крестьянства, а эти еврейские «шовинисты и националисты» из Бунда хотят «утвердить Сион не в Палестине, а в пределах Российского государства», то есть хотят захватить власть в России, хотят захватить Россию.
Что тут началось…
Плеханов подвергся остракизму, третированию и в революционной среде стал изгоем. Ибо в основе своей, большинство во всех революционных партиях, и у эсеров, и в РСДРП составляли евреи, или, как их называли в то время в России — жиды.
Владимир Ульянов—Ленин-Бланк просто взбесился от таких утверждений Плеханова, и всей грудью встал на защиту своих соплеменников, потому как в душе он более чувствовал себя евреем, нежели русским… Да и окружали его более евреи, нежели русские…
«Г. В.(Плеханов) проявляет феноменальную нетерпимость, объявляя его (Бунд) прямо не социал–демократической организацией, а просто эксплуататорской, эксплуатирующих русских, говоря, что наша цель — вышибить этот Бунд из партии, что евреи — сплошь шовинисты и националисты, что русская партия должна быть русской, а не давать себя в пленение «колену Гадову».
Но поголовное большинство русских людей, даже не догадывалось о кипевших в закордонных партийных рядах страстях, ощущая лишь их отголоски в кровавых терактах.
6 мая Россия праздновала день рождения Его императорского величества, государя императора Николая Александровича.
Города украсились национальными флагами, а в церквях после литургии совершались молебствия с провозглашением многолетий.
И радовал колокольный перезвон.
Даже «прогрессивная общественность» — интеллигенты, сдёргивали шляпы и крестили неразумные, но грамотные свои лбы.
На следующий день, 34-летний русский император, встречал на кронштадском рейде французского президента Эмиля Лубэ.
Гремела «Марсельеза» и «Боже царя храни».
Максим Акимович Рубанов, затерявшись в толпе министров, дипломатов и придворных, лениво наблюдал, как императорский катер с его высочеством генерал–адмиралом Алексеем Александровичем, приблизился к французскому судну «Монткальме», принял на борт президента Франции, и под вопли зевак: «Да здравствует Франция», «Да здравствует Россия», подошёл к императорской яхте «Александрия», где президент и император сердечно обнялись, выслушали гимны и направились в Петергоф.
«Давным–давно, когда вместе с Николаем посетили Париж, было веселее… Да и Жанна Д′Арк чего–то не приехала, — усмехнулся он. — Старость… Нет того куража…».
Однако кураж был у других.
Русские со всей душой отнеслись к французам, и при встрече накачивали их до потери французской памяти.
Газеты пестрели сообщениями о широкой душе россиян.
Так, бакалейщик Котов уплатил по счёту в саду «Буфф», 3500 рублей, угощая моряков эскадры.
«В ресторане «Медведь» состоялся блестящий раут, устроенный комитетом петербургской периодической печати в честь французских журналистов. Собралось более 500 человек: генералитет, светские дамы, сановники, но меньше всего было писателей», — сообщали газеты.
Николай, дабы потешить Лубэ, провёл в Красном Селе грандиозный парад войск. Французскому президенту особенно понравился строй Павловского полка, чётко прошедший с ружьями наперевес.
«Шарма–а–н… шарма–а–н», — бесконечно повторял он.
Как водится, после Высочайшего смотра, в роскошно убранной зеленью и цветами Большой обеденной палатке, состоялся завтрак, во время коего Рубанов развеселил гостей историей, рассказанной на французском языке:
— У корреспондента «Таймс» вытащили из кармана бумажник…
За столом повисла тишина.
— … в котором находилось 103 рубля, — бодро продолжил рассказчик, — визитные карточки, различные приглашения и пропускные билеты. Вытащили вчера, а сегодня утром, перед парадом, хроникёр получил открытое письмо за подписью «вор».
Николай изволил улыбнуться, Лубэ от души развеселился: «Шарма–а–н», — сделал глоток из бокала.
— … Нечистый на руку автор письма извинился перед потерпевшим, что обеспокоил его похищением бумажника, и порадовал известием, что все находившиеся в нём бумаги направил на имя корреспондента в городскую управу. «Деньги же я оставляю у себя, — приписал он в конце письма, — подняв бокал с шампанским, произнёс Рубанов. — Ибо рад приезду французского президента и считаю честью и долгом отпраздновать франко–русскую дружбу».
Лубэ протянул через стол руку с бокалом, чтоб звонко чокнуться с рубановским.
Император рассмеялся.
Плеве слегка похлопал в ладоши и тоже счёл уместным кое–чем поделиться из последних новостей о франко–русской дружбе.
— Господа! — поднял он бокал. — Я лишний раз убедился, насколько сердечно русские люди встретили французских моряков. Дело дошло до того, что после активного вчерашнего угощения, петербургский подрядчик Самовихин попал с утречка в больницу для душевно больных…
Вновь в палатке повисла тишина.
— … Больной вообразил себя не прокурором или Наполеоном.., а французским моряком, — докончил под смех присутствующих. — Вот что теперь ценится выше всего, — пригубил из бокала министр.
— Ну, хоть не Эмилем Лубэ, — окончательно развеселился президент, без конца повторяя: — Шарма–а–н.
«Какие всё–таки русские люди остроумные и душевные», — пригласил императора отужинать на «Монткальме».
Растроганный Николай изволил подарить французскому флоту громадную серебряную вазу, которую внесли два русских моряка.
— Храброму флоту Франции, — поднял бокал с шампанским император, улыбнувшись неподдельному интересу Лубэ, с восхищением рассматривающему украшенную драгоценными камнями вазу в виде древней русской ладьи с витязем на корме.
— Благодарю, — поклонился царю. — Этот дар будет храниться в Бресте, — решил президент, — и пусть он напоминает французам о русских воинах, всегда готовых прийти на помощь своим друзьям.
— Максим Акимович, — после франко–русских торжеств обратился к своему генерал–адьютанту император. — Пора вам дивизию на корпус поменять… Прекрасный кавалерийский корпус со штабом в Санкт—Петербурге. Так что столицу покидать не придётся, — не сомневаясь в согласии, пожал генералу руку.
«Вот она, волшебная сила слова, — размышлял Рубанов по пути домой. — Главное, вовремя это слово произнести», — расцеловав по приезде супругу, пафосно воскликнул:
— Дорогая… Ты теперь — корпусиха, — глянул на удивлённую жену, с усмешкой подумав, что, видимо, такие же глаза были у «французского моряка», подрядчика Самовихина.
Через десять дней после царского дня рождения, двадцать лет исполнилось и Акиму Рубанову.
Правда, по этому поводу торжественных литургий, молебствий, колокольного звона не наблюдалось, и президент Франции с визитом не прибыл, зато на извозчике прикатил подпоручик 145‑го полка Витька Дубасов, с бутылкой ямайского рома в подарок.
Отмечать столь радостное событие Аким решил не дома, с папа и мама — с ними ещё успеется, а с приятелями в офицерской квартирке.
«Хоть тесно, но без материнского попечения», — здраво рассудил он, гоняя денщика по магазинам.
— В магазине Фейка вино по списку возьмёшь, что на листке написал, — поучал Козлова Аким.
— Это у какого Фейка, вашвысбродь, что у полицейского моста?
— Нет, у синагоги… Ясное дело, у моста.
Сначала Рубанова поздравили за ужином в офицерском собрании.
Сослуживцы подарили «новорождённому» серебряный ковш на длинной ручке, с гербом Павловского полка.
Затем он пригласил Буданова, Гороховодатсковского, Зерендорфа и Дубасова, коего уже прекрасно угостили за ужином хлебосольные офицеры, в свою квартиру.
