Взяв влево и обойдя барак 2-ой роты, Рубанов посидел на тёплом пне, помечтал о Натали, вспомнив прошлый год и её дачу, посшибал прутиком головки одуванчиков, поглазел на утопающий в зелени родной барак, и не спеша побрёл к нему, рассуждая, что великий князь Владимир Александрович здесь ловить его не подумает, потому что, где начинается летний лагерь, там кончается дисциплина… Правда, великий князь Николай Николаевич, радетель Красносельской гауптвахты, этого не понимает. Но, как говорят умные люди: «На великих князей и проституток — не обижаются», — подошёл к своей половине барака, сразу угадав её по мелькавшему в окне денщику.
После дежурства, позавтракав, офицеры сидели на скамейках в собранском садике, и услаждались прекрасным днём, тишиной, свежим воздухом и сигарным дымом подпоручика Гороховодатсковского, перенявшего привычку от капитана Лебедева и полковника Ряснянского.
— Амвросий Дормидонтович, — без ошибки произнёс Рубанов, порадовав своего шефа.
— Молодец, — морально поощрил подведомственного, выдохнув сигарный дым, и насмерть уморив им свалившуюся с листа гусеницу.
— … Может, прокатимся верхами по территории Главного лагеря?
— Экскурсия, тэ–э–к скэ–эть, — уморил вторую гусеницу Гороховодатсковский. — Ну что ж, согласен.
Буданов от путешествия категорически отказался. Вначале имел намерение найти уважительную причину, но кроме: «Да пошли вы к чёрту, господа», в голову ничего не лезло. Эту мысль, в конце концов, он и озвучил, почесав мизинцем над верхней губой.
— Ну, как знаете, Анатолий Владимирович, — произнёс истребитель гусениц и крикнул дежурному вестовому:
— Братец, пулей слетай к нашим денщикам и скажи седлать лошадей. Потом сюда их доставишь.
— Денщиков?
— Лошадей, дура, — плюнул в душу вестачу.
В деревянной конюшне, за бараками, хрумкали овсом два десятка офицерских иноходцев.
Ванятка со слезами на глазах отправил раскормленного «Графа» с денщиком Козловым в Красносельский лагерь.
— Оводов от жеребчика отгоняй, — вдогон прокричал он.
Через полчаса, кавалькада из трёх конников, не спеша дефилировала по грунтовой обочине вдоль шоссе, специально предназначенной для верховой езды вдоль многовёрстного лагеря.
— Вот, господа, начало Большого или, как ещё называют, Главного лагеря. Его правый фланг, — тоном записного учителя пробубнил Гороховодатсковский. — Преображенский полк собственной персоной… Здоровяки… Не то, что наши павловцы. Но по стрельбе и штыковому бою, сделаем их как котят, — выплеснул свой полковой патриотизм. — Следом — семёновцы. Этих черноусых брюнетов наши курносые сделают на раз, — обогнали одноконную телегу с водовозом, поливавшим шоссе. — За рощей, как вы знаете, по всей длине лагеря тянутся пехотные стрельбища, — пересекли Царскосельское шоссе и оказались напротив Измайловского полка. — Офицерские дачи, по традиции, окрашены в цвета полков, — разглядели сквозь зелень бревенчатые бараки. — А вот и Егерский полк. Палатки прям в рощу воткнули. Егеря-я, — не то осудил, не то похвалил нижних чинов подпоручик, отдав честь какому–то знакомому офицеру. — А это палатки и, дальше вон, — кивнул головой, — деревянные конюшни 1-ой гвардейской артбригады, — перешли на рысь. — И наконец, полки нашей 2-ой дивизии, — гордо махнул рукой Гороховодатсковский. — Палаточки ровненько стоят, линейки песочком посыпаны и дёрном обложены… Лейб–гвардии Московский, а за ним — лейб–гвардии Гренадёрский… Это уже — орлы-ы! Ну не совсем, конечно, орлы, — засомневался он, — ну уж соколы, точно… А вот уж несомненные орлы, — достал сигару и огляделся.
— Да в бабочек превратились и улетели, ежели гусениц выискиваешь. И белки в 1-ую дивизию умотали, благодатной махрой подышать, — загоготал Аким.
— …Наши павловцы, — не услышал его подпоручик, чиркнув спичкой.
— Где там водовоз? — забеспокоился Зерендорф.
— А вот стоянка наших кумовьёв, финляндцев… К полуорлам относятся.
— А замыкают лагерь на левом фланге, пажеские воробьи, — заскрипел зубами Зерендорф.
— Известное дело, пижи.., — бросил сигару в сторону деревянного барака Гороховодатсковский.
— Правильно, господин подпоручик, пусть в палатках поживут, — одобрил его поступок Аким, с улыбкой наблюдая, как с кряхтением Гороховодатсковский слез с лошади и затоптал окурок.
— А то вдруг в сторону финляндцев огонь пойдёт, — оправдал себя.
— Вечером в авангардный лагерь поедем. Дубасова следует навестить, а после — брата, — выстроил план боевых действий Аким.
— Но это уж без меня, господа, — высказал своё мнение Гороховодатсковский. — Мне ротой следует руководить, — возвысил себя и свой нынешний статус.
— Ну да. А то последнее перо из плюмажа можно утерять, — поддержал его вредный подведомственный.
В 9 часов вечера, стоявшие у деревянных «грибов» дневальные, с удовольствием, на все голоса, выводили приказ дежурного по лагерю: «На–аде–еть шинели-и в рукавы–ы–ы!»
Их старательно заглушали сигнальные рожки, выводившие в темпе марша пехотную «зарю».
После переклички, весь лагерь дружно пропел «Отче наш», и закончился ещё один день из бесконечной вереницы дней, складывающихся в месяцы, годы и столетия…
Согласно разработанному плану, вечером навестили Дубасова, направившись к нему не верхами, а на своих двоих.
— Неплохо армейская пехтура устроилась, — подошли к правому флангу авангардного лагеря, где в деревянных домиках Инженерного ведомства квартировал 145‑й Охтинский полк.
Покрутив головами — у кого бы спросить о подпоручике Дубасове, увидели его денщика, сонно моргавшего на лавочке у домика.
— Опять спит, — хмыкнул Зерендорф и завизжал команду, в расчёте, что среди других любопытных в окно выглянет и Дубасов:
— Смир–р–но!
Денщик, сунув тлеющую козью ножку в карман штанов, вытянулся во фрунт.
В соседних домах на крыльцо выбежали солдаты, а из окошек показались головы удивлённых офицеров, с целью выяснить, какой это дурак орёт и отвлекает от вина и карт.
Дубасовской головы не наблюдалось.
— Вольно, боец. Смотри, не спали нефритовый стержень, — заметил небольшой дымок в районе кармана Зерендорф.
— Что за стержень? — вытаращил на друга глаза Рубанов. — Ствол револьвера у нас из металла.
— Китайские трактаты о любви следует читать, — высокомерно ответил Зерендорф. — Или японские.., — немного растерялся он. — А то одними уставами да газетами интересуешься, а о любви никакого понятия. Зови подпоручика, — уже вполголоса велел денщику.
К их удивлению, Ефимов направился к соседнему дому со сломанной скамейкой и выбитым окном.
— Видимо господин Дубасов вчера новоселье отмечал… Странно, что у Петьки Ефимова фингала нет, — задумался Рубанов.
Однако всё встало на свои места, когда войдя в дом, обозрели цветастый глаз охтинского подпоручика.
Набычившись по своей привычке, тот хмуро разглядывал вошедших, теребя ворот красной рубахи с оторванной пуговицей.
— А вот и секунданты, — обрадовался Дубасов, ничуть не удивившись друзьям, словно только вчера виделись. — Мои условия: расстояние полшага, семь пуль в барабане и я стреляю первым, как оскорблённая сторона.
— Это вы–то оскорблённая сторона? — уселся на неприбранную постель подпоручик.
— Кстати, — перебил его недовольные словоизлияния Дубасов, — знакомьтесь, подпоручик Кужелев Фёдор Парфёнович, — хмыкнул Дубасов.
— Не хмыкай над моим отчеством, — взвился подпоручик. — Первым стрелять должен я, — потрогал синяк.
— Сударь, — делая возмущённый вид, подмигнул друзьям Дубасов, показав этим, что в грош не ставит ротного субалтерн–офицера, хоть тот и старше по выпуску. — Вы сказали, что я, как бы так выразиться, немного лукавлю в карты…
— Немного лукавит.., — в свою очередь язвительно хмыкнул офицер, — да вы, сударь, тривиально мухлюете, — воинственно сверкнул здоровым глазом.
— Да это в вашей сморгонской академии честную игру называют мухлежём… Я даже от возмущения, случайно, локтем, задел ваше всевидящее око.
— Ага! Случайно… А кто в окно мной кидался? — взгрустнул подпоручик.
— Господа, господа, полноте вам, пожмите руки.
— Правильно в нашем полку постановили запретить азартные игры, — поддержал Зерендорфа Рубанов. — Разрешены только коммерческие… Хотя в чём разница?.. Помиритесь, господа, и не надо друг другом ломать скамейки. Ещё древние говорили: «синэ ира эт студио», что означает: «без гнева и пристрастия», — сразил всех наповал Аким.
Потрясённый мудростью товарища, Дубасов потряс руку Кужелеву:
— Простите меня, господин подпоручик, я был неправ.
Тот недоверчиво, одним глазом, оглядел однополчанина.
— Здесь место такое, — похлопал по плечу сослуживца Дубасов. — Ну, право, не сердитесь. Я тоже в прошлом году одноглазым был, — начал по–быстрому облачаться в белый китель со знаком окончания ПВУ. — Мистер Ефимов, — неожиданно заорал он, — помогите шашку нацепить.
