— Пробираюсь в полк, — ответил он. — Значит, с Лениным все в порядке, товарищи? Где он?
— А ты не сомневайся, — сказал старик, — и не спрашивай. Врагу нет к Ленину пути, где бы он ни был. А друга он и сам найдет, — прибавил он твердо. И тут же спросил: — А не боишься в полк возвращаться? Хотя и по договору отпущен, но их брату, буржуйским прихвостням, разве можно доверять?
— Опасность, конечно, есть, — сказал Коцюбинский, — но ведь я — большевик.
— Большевик, говоришь?
— А вы? — спросил Коцюбинский. — Вы откуда? Чей это отряд?
— С “Русского Рено” мы, — с достоинством отвечал старик и прибавил, пряча усмешку в длинных усах: — Есть такой… французский заводик в нашем российском Питере… И заметь: заводик-то большевистский!
Коцюбинский обрадовался:
— Я о вашем заводе знаю. Ведь вы еще в марте послали в Советы одних большевиков!
Радостный возглас солдата приятно было услышать красногвардейцам: они доброжелательно заулыбались, теснее окружили Коцюбинского, кто-то дружески хлопнул его по спине, другой вынул пачку “Раскурочных” фабрики Гудал и протянул Юрию.
Седоусый сказал:
— Ну что ж, иди, товарищ, своей дорогой, — и добавил, точно оправдываясь: — Стоим на страже, чтоб не пробрались контрики. — Видно было, что он гордится этим. — На нашу сторону они и сунуться боятся: тут, товарищ, наша рабочая власть!.. Иди! — сурово оборвал он, словно недовольный, что разболтался: — Если ты и вправду большевик, так, верно, по делу торопишься. Иди! Будь здоров!
Он кивнул. Кто-то из тех, кто стоял поближе, пожал Коцюбинскому руку. Но когда Юрий отошел на несколько шагов, старик крикнул ему вдогонку:
— Чтоб все правильно было, ты уж прости: за тобой на всякий случай наши ребята пойдут. Такое, сынок, дело: опасаемся, чтобы провокаторы да шпики не пролезли…
Он отдал распоряжение, и двое парней, отделившись от кучки, пошли за Коцюбинским шагах в двадцати.
Это несколько обескуражило Юрия: вот тебе и на! Ведь он не имеет права воспользоваться конспиративным адресом, пока не убедится, что никто не видит, в какой дом он идет.
Но на сердце было легко и радостно: Ленин на воле, Ленина не захватили, приказ Керенского об аресте Ильича выполнить не удалось!.. И — красногвардейцы! Поражение не обескуражило рабочий класс. Крепко взял пролетариат в свои руки оружие!..
Юрий свернул с Сампсониевского проспекта на Сердобольскую улицу и неожиданно столкнулся еще с двумя красногвардейцами, чуть не сбив переднего с ног. Эти двое были без винтовок, но руки держали в карманах, и тот, которого Юрий толкнул, сразу же выхватил браунинг.
— Стой!
Юрий остановился.
— Руки вверх!
Юрий поднял руки.
Второй быстро ощупал карманы шинели и галифе.
— Оружия ищете — усмехнулся Коцюбинский. — Оружие было, да в комендатуре забрали и даже расписки не выдали.
Но красногвардейцы — молодые ребята — уставились на кровоподтек на лице Юрия:
— Где морду попортил? По пьяной лавочке?
В это время приблизились те двое, что шли следом.
— Наш это! — крикнул один из них. — Старик уже проверял! Пусть идет своей дорогой. Из тюрьмы после демонстрации.
Красногвардейцы сошлись все четверо, и Коцюбинский стоял среди них растерянный — что же теперь делать? На дощечке углового дома значился тот самый номер, которой ему и был нужен: 92 — по Сампсониевкому, 1 — по Сердобольской… Но он не мог войти туда при людях, хотя бы это и были красногвардейцы, свои. Пройти мимо? Они пойдут за ним следом. Вернуться сюда позднее? Спросят — зачем?
Петлять? Сразу вызовет подозрение… Как же попасть на конспиративную квартиру?
И тут возникла страшная мысль: явки уже не существует, конспиративной квартиры здесь нет, — ведь не может быть, чтобы конспиративную квартиру охраняли открытые наружные посты… Как же тогда найти связь?
— Иди себе, иди, землячок! — подбодрил его один из посланных седоусым. — Иди вперед, а мы за тобой…
— Ребята! — крикнул Коцюбинский. — Зовите вашего старшего. Как хотите, а я отсюда дальше не пойду…
— Как это не пойдешь? — изумились оба. — А говорил: тебе в свой полк надо…
И тогда вот что произошло. Коцюбинский только успел заметить, как двое, стоявшие перед ним, перемигнулись с теми, что были сзади, — а там уже ничего увидеть не мог. Один согнутым локтем запрокинул ему голову назад, другой набросил на лицо какую-то тряпку, а остальные вязали веревкой руки.
Потом его куда-то поволокли, скрипнула калитка, а может, дверь, под ногами он почувствовал порог, его ухватили под мышки и поволокли быстрее — так, что ноги тащились по земле. И все это делалось молча, в абсолютной тишине, только кто-то прошептал: “А черт его знает, может, провокатор или шпик… чего ему, сукину сыну, тут надо…” И кто-то тоже шепотом ответил: “Хотел видеть старшего, так сейчас увидит… ”
Потом его поставили на ноги и тут же надавили на плечи — он сел на табурет. Было тихо, он различал только тяжелое дыхание стоявших рядом, а один голос промолвил негромко:
— Разберитесь, товарищ Подвойский. Может, и в самом деле свой, а может, подосланный: действовали в точности по вашей инструкции.
— Подвойский! — вскрикнул Юрий. — Николай Ильич!..
И Юрий рассмеялся: да ведь именно Подвойский, глава “военки”, и был ему нужен!.. Смех сквозь толстую мешковину был еле слышен — глухой, как из-под земли.
— Кто это? — услышал он такой знакомый голос Подвойского, начальника по “военке”, старого друга и учителя по черниговскому дореволюционному подполью, отца по партийной жизни.
Но повязки с глаз у Юрия не сняли, только чья-то рука сдвинула тряпку, освобождая рот. Мешковина больно царапнула раненую щеку, и Юрий чуть не вскрикнул.
— Это я! Коцюбинский!
— Юрко?
Повязка упала с глаз, и Юрий увидел дорогое лицо с подстриженными усами и бородкой клинышком. Четверо красногвардейцев смущенно переглядывались.
— Вот те на! Значит, свой?
Но Подвойский не улыбнулся. Лицо у него было взволнованно и сосредоточенно.
— Спасибо, товарищи, — сказал он красногвардейцам. — Вы действовали правильно. Можете идти. Товарищ останется здесь.
Он подождал, пока красногвардейцы, неловко посмеиваясь, выходили из комнаты, и Коцюбинский успел осмотреться в тесной прихожей провинциальной на вид квартирки: стены оклеены дешевыми обоями — мелкие, пестрые цветочки по светлому полю. В углу вешалка, на ней пальто, несколько шляп, кепка.
Подвойский сказал:
— Так ты, значит, из тюрьмы?! И прямо сюда? Это отлично. Только пришел не вовремя. Подождешь. Мы поговорим позже. Сейчас здесь идет заседание Центрального Комитета с руководством нашей “военки”…
Коцюбинский слушал его, но невольно прислушивался и к голосу за дверью. В комнате кто-то говорил — сначала трудно было разобрать отдельные слова, но что-то в самом тембре голоса заставило Юрия вслушаться внимательнее.
Голос говорил:
— …июльские дни поставили партию пролетариата в тягчайшее положение… — Следующие слова заглушил голос Подвойского, но потом снова стало слышно: — … Мирный период развития революции закончился. Июльский кризис был для революции мучительным, но для партии пролетариата он стал горнилом испытания ее жизнеспособности. Будущее революции зависит теперь от организационной работы партии в тягчайших условиях… Но партия справится: у пролетариата нет иного выхода, кроме захвата власти…
— Ленин? — прошептал Коцюбинский, еще не веря себе.
— Да, он проводил заседание ЦК, — просто сказал Подвойский и тут же озабоченно заторопился. — Заседание окончилось, и Ленин сейчас уходит. ЦК принял решение немедленно укрыть Ильича в глубочайшем подполье… — В комнате загремели стульями: люди вставали. — Ты подожди! — крикнул Подвойский и скрылся за дверью.
А Коцюбинский так и остался стоять, держа тряпку, которой только что завязаны были его глаза и рот, растерянный, взволнованный — у него сжимало грудь, а сердце колотилось, как после долгой перебежки под огнем. Ленин! Здесь! За стеной!..
Узкая дверь из комнаты снова отворилась, и на пороге показался Ленин. Он быстро прошел к вешалке в углу, надел кепку, взял пальто и сунул руку в рукав. На Коцюбинского, стоявшего у порога, Ленин глянул мельком: происходило подпольное заседание Центрального Комитета, и, ясное дело, его охраняли свои товарищи. За Лениным вышел Подвойский. Он был уже в шляпе и поднимал воротник пальто: он должен был выйти вместе с Лениным.
Ленин прошел.
Но когда он был уже у порога, Юрий не выдержал:
— Владимир Ильич!
Он сказал это негромко, как говорят, когда мысль претворяется в слово сама собой, помимо твоей воли, но вместе с тем твердо и настойчиво, — так говорят, когда в слово, в самую интонацию вкладывается страстное желание.
