Тучный, розоволицый помещик, с виду совсем еще молодой, крикнул с крыльца срывающимся фальцетом:
— Врешь, скотина! (Отец и сын были его крепостными.) Погоди, сдам я тебя в рекруты, еще в ногах валяться будешь! Отправляйся домой и жди.
Старик тяжело переступил с ноги на ногу и, словно под тяжестью, сгорбился. В разрезе его рубахи, среди седоватых волос на тощей груди, блеснул нательный крест.
— Чего ждать-то-о-о? — сказал он протяжно. — Пока всех земля возьмет? Холера не ждет, и барин не ждет, а ноне и бессрочно отпущенных под ружье взяли. Дождались, видать…
— И ты, хромой лапоть, в ополченцы! — цыкнул на него моложавый помещик. — Так-то ты роду нашему за добро платишь?!
— И я, — ответил старик просто. — И старые кости воля греет. Мне что под барином пропадать, что под турком — один расчет. (Максутов вспомнил смерть Цыганка, его мучительный вопрос капитану.) За волю для сынов моих и внуков я на все согласный, — закончил старик проникновенно и, повернувшись к штаб-офицеру, бесстрашно подался ему навстречу. — Вот хоть и ты, вынь сабельку да рубани меня надвое…
— Про-о-очь! — закричал взбешенный офицер.
— Не прочь! — упрямо ответил старик и показал рукой на толпу. — Нет им пути назад.
— Верно, Трофим Ермолаич, — спокойно сказал Пыхачев, с какой-то нежностью наблюдавший за стариком. — Назад дороги нет.
Все оглянулись на Пыхачева, а штаб-офицер занес над его головой ременную плеть.
Дмитрий немного знал Федора Пыхачева. Сын чиновника из обнищавших дворян, уроженец этих мест, Пыхачев в прошлом был одним из многообещавших студентов Московского университета. В 1835 году его, тогда уже студента третьего курса, изгнали из университета за сочинение "возмутительных стихов" по поводу введения министром просвещения Уваровым обязательных предметов — богословия и церковной истории.
Спустя два года с паспортом на имя Ивана Сергеевича Таганцева, сына мелкопоместного вологодского дворянина, Пыхачев попал в Киевский университет св. Владимира, но и оттуда во время студенческих беспорядков 1839 года был исключен. Университет тогда временно закрыли, и Федор Федорович счел за благо, не теряя и часа, оставить Киев.
Вернувшись в Подмосковье, он поселился в родительском доме, но вскоре похоронил отца и вынужден был содержать себя и старуху мать. Пыхачев нанимался репетитором в некоторые дома ближнего уездного городка, тащился туда, делая по двенадцать верст ежедневно; пробавлялся случайными заработками; носил неизменную — хотя ему было уже за сорок — кличку "студент" и почти все свое время отдавал нуждам и бедам крестьян, составляя бумаги и прошения в разные адреса, грозя самодурам помещикам судом, гласностью, сенатом.
Крепостники ненавидели этого умного, тщедушного с виду человека с волнистой русой бородой и грустным — из-под стекол пенсне — взглядом усталых синих глаз. Они называли его не иначе как "крамольником" и "смутьяном".
Дмитрий встречал Пыхачева у дяди. "Студент" иногда подолгу гостил в Ракитине и проводил время в беседах с Иваном Кирилловичем. Нередко встречи их оканчивались ссорой, Пыхачев уходил тогда раздраженный, отказывался от лошадей и долгие месяцы, пока князь не посылал за ним, не появлялся в Ракитине.
…Теперь Федор Пыхачев стоял перед палачами и в угрюмом спокойствии наблюдал за происходящим.
Первое естественное движение души Дмитрия — броситься к Петру Кирилловичу и рассказать ему о смерти Александра — сразу же пропало. Хоронясь за двумя шеренгами рослых солдат, он приблизился к зданию экономии и уже мог расслышать не только человеческую речь, но и свист лозы, которою секли крестьян.
Вот становой пристав ударами нагайки выгнал из толпы к месту экзекуции новую группу мужиков. Молча стояли они перед понятыми и казаками, пока исправник заносил их имена в списки. Молча стали стаскивать с себя худые зипунишки, рваные шубейки, серые домотканые рубахи.
Петр Кириллович остановил их.
— Сто-о-ой! — закричал он с крыльца протяжно, на воинский манер. Будете повиноваться и работать, как прежде работали? — Мужики молчали. Ну! — крикнул князь Максутов, сходя по ступенькам к мужикам.
— На барщину не пойдем, — громко ответил чернобородый худой мужик, глядя в упор на приближавшегося помещика. — Желаем кровь проливать за царя-батюшку, а в крепость назад не войдем!
— Сво-о-олочь! — в бешенстве закричал Петр Кириллович, метнулся к Пыхачеву и сгреб в кулак его бороду. — Ты научил? Ты? Говори!!
Мужики угрюмо смотрели, как мотается, словно неживая, голова их заступника.
— В Сибири сгною! — захлебывался яростью Петр Кириллович. — Всех в рекруты сдам, хоть и без зачета…
— Твоя воля, барин, — сказал чернобородый, — а только не гоже тебе, князь Петр Кириллович, супротив государевой воли идти.
— Истинно! — закричал Пыхачев срывающимся голосом. Пенсне, прикрепленное к шнурку, плясало на его груди. — И не только воля дарована вам, мужики, но и рекрутчины до правнуков своих знать не будете. Верите мне? — воскликнул он в подвижническом экстазе.
— Ве-ерим! — пронеслось по толпе.
— Дворяне и помещики — отчизне изменники! — Пыхачев смотрел на князя Максутова горящими, ненавидящими глазами. — Откупаются они от выборов в ополчение! Шкуру берегут!
Петр Кириллович даже за сердце схватился от неожиданности. Он попятился к крыльцу и, широко разевая рот, повторял одно только слово:
— По-роть! По-роть! По-роть!
Дмитрий невольно отступил на шаг, судорожно сжимая руку Сунцова.
— Что, Дмитрий Петрович, — прохрипел Сунцов, — крепко жжет мужицкое горе?
От крыльца долетела отрывистая речь князя Максутова:
— Никого не пощажу… Бунтовщики…
Краска стыда, жгучего, пронзающего насквозь, залила щеки Дмитрия.
Становой пристав кинулся к стоявшим особняком старику с сыном и в слепой злобе взмахнул плетью. Беззвучно обвилась вокруг головы старика плеть-свинчатка, и конец ее впился в глаз мужика. Дернув плеть, пристав уже замахивался на побледневшего парня, а старик с кровоточащей дырой вместо глаза постоял несколько секунд пошатываясь и рухнул на землю.
— Наших-то как полосуют! — истошно закричал кто-то высоким голосом, долетевшим до толпы женщин и вызвавшим ответный вопль. — Чего стоять! Ждать чего?
Женщины, прорвав солдатский заслон, бросились к постройкам. Задняя шеренга солдат, находившаяся у построек, тотчас же, по команде офицера, повернула кругом, встречая бегущих женщин.
Жандармский офицер высоко занес руку, Дмитрий метнулся к нему, но не успел удержать. Раскатился неровный залп. По обе стороны солдатских шеренг упали, обливаясь кровью, люди…
— Петр Кириллович! — крикнул Дмитрий, борясь с душившими горло спазмами. — Прекратите это… Не нужно крови!
— Митя!
Дмитрий не двигался с места. Он жестко и зло бросил в возбужденное лицо князя:
— Петр Кириллович! Александр убит на Камчатке!
Князь Максутов отшатнулся, защищаясь от Дмитрия протянутыми вперед руками, затем впился неверящим взглядом в заезжего флотского офицера и с хриплым криком: "Ты ли это, Митя?" — свалился в кресло. Поник головой так, что форменная фуражка упала на грязные ступеньки, и в отчаянии обхватил седую голову красноватыми руками.
Дмитрий ни часу не оставался бы здесь, если бы его не удерживала мысль помочь несчастному Пыхачеву и мужикам, запертым в господской конюшне. Князь не соглашался отпустить Пыхачева и избавить его от формального следствия, но обещал ради "светлой памяти Александра" забыть личные обиды и дерзкие слова "студента". Дмитрий не был спокоен: он знал, сколь переменчив Петр Кириллович, и хотел дождаться, когда уберется все это слетевшееся на кровь воронье.
Петр Кириллович сразу осунулся, постарел, бродил по комнатам, не замечая растерянных гостей, часто заходил в спальню и подолгу сидел возле неподвижной, окаменевшей от горя жены. Она вела себя странно: казалась сосредоточенной на какой-то затаенной мысли, была внешне спокойна, словно давно ждала этого страшного удара. Она вставала, брала какой-нибудь предмет, находила ему новое место и снова ложилась. Дмитрия только однажды позвала к себе, гладила его бледной рукой по голове и слушала, не прерывая, рассказ о камчатском бое. Но когда Дмитрий заговорил о госпитале, о последних минутах Александра, ее рука схватила плечо Дмитрия и больно сжала его. Дмитрий понял — ни о чем больше не надо говорить…
Дмитрий сидел молча рядом с князем в темной гостиной, куда из соседней комнаты долетали голоса помещиков, закусывавших перед разъездом. Порою Петр Кириллович тяжело поднимался с кресла, наведывался к гостям, в хмурой сосредоточенности несколько минут наблюдал за ними и, не говоря ни слова, уходил.
Помещики, собравшиеся за столом, часто поминали Александра и, притворно смахивая слезу, веселели после каждой рюмки. Компанию больше занимала сегодняшняя экзекуция. Дело приняло нешуточный оборот: в конюшне, под охраной солдат, лежали пять мертвецов. Неизбежно следствие и огласка. Герои нынешнего дня подбадривали друг друга ложью о преступных намерениях толпы.
