Дмитрий не утерпел, рассказал о своем столкновении с офицером.
— Гнили много, — согласился старик, глубже уходя с головой в подушку. — Нам и задохнуться недолго. Казарма, тупая, подлая казарма… На всех мундиры, тугие — не вздохнешь. Всю Россию в мундир затянули и тридцать лет палками учат. Душно, Митя!..
Они помолчали немного.
— У мундиров одно утешение — сила. Тем и тешились: мы, мол, сильны, нашей палки Европа трепещет; а началась война — и поперла гниль из всех щелей, трещит казарма, вязнет сила богатырская в непролазной грязи. Несчастная война!
Дмитрию вспомнилось недавнее посещение Ялуторовска и гневные слова изгнанников. Старик сказал с неожиданной силой:
— Хорошо еще, если мы хоть немного подвинемся вперед по этому морю крови…
— Непременно подвинемся! — воскликнул Дмитрий так горячо, как будто от него самого зависело какое-то движение огромной страдающей страны.
В Москву Дмитрий выехал затемно, он торопился к петербургскому поезду.
Слева от дороги белели хозяйственные постройки. Ракитино лежало безгласное. Ни скрипа ворот, ни стука дверных щеколд, ни стона, ни плача, который после всего случившегося резал бы слух меньше, чем эта мертвая тишина.
Дмитрий почти физически ощущал, как рвались непрочные связи родства. Умрет Иван Кириллович, честный кутузовский офицер, отданный под опеку корыстных родственников, — и тогда не нужно будет вспоминать о Ракитине.
В полном одиночестве шагал Максутов по аванзалу Гатчинского дворца. После степного раздолья, снежных, волнистых холмов и сливающегося с серым небом горизонта Гатчина показалась ему холодным, давящим казематом.
Скоро его представят императору.
Великий князь генерал-адмирал Константин Николаевич терпеливо выслушал Максутова, пробежал донесение Завойко и, прочтя вслух латинскую надпись на английском знамени, возвратил его лейтенанту.
— "Per mare, per terram"! — повторил великий князь, отдавая знамя лейтенанту Максутову. — Весьма важно, весьма важно… Английские газеты рисовали камчатский эпизод в неблагоприятном для нас свете.
Холодные глаза его смотрели испытующе.
— Ваше высочество, — сказал Максутов, чувствуя какую-то скованность, — клянусь честью русского офицера, дело обстояло именно так, как доносит генерал-майор Завойко. Англо-французская эскадра потерпела полное поражение!
Великий князь положил руку на плечо лейтенанта. Было в этом жесте что-то привычное и обидно-снисходительное.
— Прекрасно! Государь примет вас! — И вдруг резко: — Вы знакомы с рапортом Завойко?
— Нет, — солгал Максутов, — но обстоятельства дела таковы, что наша победа не нуждается ни в каких прикрасах.
Их взгляды встретились. "Я понимаю, — говорили глаза Максутова, — вас слишком часто обманывают, успокаивают фальшивыми реляциями, ничтожными подробностями, ничего не значащими в развитии военных операций…"
Константин Николаевич первым отвел взгляд и сказал с оттенком казенной напыщенности:
— Защитники Петропавловского порта будут щедро награждены. Государь ценит преданность и отвагу. Мне особенно приятно, что в деле приняла участие "Аврора". Я еще мальчиком плавал на "Авроре". В Киль, в Копенгаген… Весьма приятно! Расскажите государю о деле в общих чертах. А главное — знамя. Повергните знамя к стопам его величества. Знамя, отнятое у англичан, символ будущих побед России в отдаленном и малоизведанном Восточном бассейне.
В ожидании аудиенции Дмитрий Максутов пытался разобраться в ощущениях, вызванных приемом у великого князя. Прежде всего, камчатское дело не было для двора новостью. По-видимому, англичане и французы, отправившиеся в тихоокеанские порты Соединенных Штатов, внушили американским газетам ложное мнение о событиях в Петропавловске. Телеграфические аппараты передали клевету в Нью-Йорк и Бостон, а оттуда пароходы доставили газеты в европейские гавани. Мудрено ли, что эти газеты попали в Петербург раньше, чем успел промчаться через всю Россию Максутов. Если купец Смуров, торгующий овощами и заморскими лакомствами, только что получил партию груш из Парижа, а московские промышленники, братья Прохоровы, в ноябре поставили лондонским магазинам, через Мемель, халатный полубархат в восточном вкусе, модном нынче в Европе, с шалевыми узорами по вишневому цвету, — то отчего бы русскому двору не получить своевременно газетные листы из Парижа и Вены, из Лондона и Берлина, а великим князьям не верить в подлинность их информации?
О чем думал великий князь, с четырех лет от роду ставший генерал-адмиралом флота, подготавливая Максутова к высочайшей аудиенции? Максутов мог поручиться, что великий князь думал не о Петропавловске! Тут не могло быть ошибки. Привезенные известия и трофеи Константин Николаевич мысленно приспосабливал к чему-то другому, далекому, служившему предметом его особого внимания.
Он озабочен чем-то иным. Смотрел на Максутова, на знамя с изображением короны и словно обдумывал течение будущей сцены с участием самодержца всея Руси. "Главное — знамя!" — вспомнилось Максутову. Смешно! Он и сам не забывал о захваченном знамени; но не думал, что именно этот церемониал окажется главным.
Наконец за Максутовым пришли и проводили его в белый двухсветный зал. Там находились Николай, великий князь и несколько свитских офицеров.
— Слыхал, слыхал! — приветливо сказал Николай, не дав лейтенанту представиться. — Рад был узнать о блистательном отражении превосходных неприятельских сил!
Максутова поразила внешность Николая. Как не похож он на многочисленные литографированные портреты, на того Николая, которого Максутов видел однажды в стенах Морского корпуса!
Николай уже не кажется могучим, литым из светлого металла, монументом… Случилось что-то непоправимое. Во всей фигуре чувствуется дряблость, надломленность, пустота. Мундир стиснул фигуру Николая, как стареющего светского льва корсет. Император горбился, и мундир из-за этого с боков и под мышками морщился.
Серое, обрюзглое лицо. Чтобы скрыть дряблость обвисающих щек, рыжеватые колбаски бакенбардов опущены совсем низко и загнуты навстречу усам. Отталкивала холодная пристальность выпученных глаз.
— Ваше величество! — сказал Максутов. — Я счастлив первым принести весть о мужестве русских войск на отдаленнейшем краю империи!
— России нужна победа, — Николай смотрел мимо Максутова, на многофигурный горельеф, украшавший камин. — Недалек тот день, когда Россия получит ее.
Константин Николаевич движением глаз показал Максутову на знамя. Лейтенант развернул его и бросил на паркет, к ногам Николая. Знамя скользнуло по полированной поверхности и ткнулось в носки императорских сапог. Николай не мог хорошо рассмотреть знамя. Максутов слишком буквально понял приказание великого князя — повергнуть знамя к стопам его величества! Не успел Дмитрий подумать о своей ошибке, как один из свитских офицеров переложил знамя с паркета на обитое светлым атласом полукресло.
Стояли в почтительном молчании, пока Николай изучал знамя.
— Велики ли были неприятельские силы? — спросил он, наклонившись и не поворачивая головы.
— Явилась эскадра в составе шести судов, ваше величество… Четыре фрегата, пароход, бриг. В людях и в артиллерии неприятель имел по крайней мере четырехкратное превосходство…
— Чем же объяснить поражение? Незнание местности? Просчеты?
— Неприятель не сделал видимых ошибок, ваше величество, — ответил Дмитрий. — Если он бежал из Петропавловска, то это заслуга наших солдат и матросов, проявивших чудеса храбрости…
Николая передернуло, но внешне это выразилось только в нетерпеливом движении правого плеча. Изо дня в день ему твердят об одном и том же — о чудесах храбрости, о верности престолу — и тем не менее сдают позицию за позицией, позволяют неприятелю накапливать силы в Крыму, проигрывают войну…
— Ты помнишь имена неприятельских адмиралов? — спросил Николай строго, экзаменаторским тоном.
— Контр-адмирал Дэвис Прайс и контр-адмирал Феврие Депуант, ваше величество.
Николай помолчал немного, но эти имена, видимо, ничего не сказали ему. Максутов, утомленный долгим ожиданием приема, незаметно переместил тяжесть своего тела с правой ноги на левую и добавил, нарушая тягостное молчание:
— Адмирал Прайс, по слухам, вполне правдоподобным, застрелился накануне первого сражения, девятнадцатого августа.
Николай забыл о знамени и круто повернулся к лейтенанту.
— Застрелился… — проговорил он глухо. — По какой причине?
Он наклонил голову, положив тяжелый подбородок на ворот мундира, и нацелил на лейтенанта холодные выпуклые глаза.
