— Заметили ли вы, милостивые государи, нож?! — вопрошал собравшихся круглолицый, моложавый помещик. — Разбойничье оружие! — С торжествующим видом он поднял над столом простой крестьянский нож. — Вот полюбуйтесь!
— Вещественная улика-с, — пробасил жандармский штаб-офицер, потянулся через стол и взял у помещика нож. Офицер быстро хмелел и старался держаться грозного, начальствующего тона. — Благодарю!
— Будет вам, — досадливо отмахнулся помещик и наклонился к соседу по столу: — Жандармские чины-с, опора правительства… Мизерия-с, одна мизерия! Скажу откровенно, кончал бы я эту войну. Уступили бы, задобрили бы как-нибудь англичанина и француза, — он засмеялся, — не бедны, слава богу, есть чем откупиться. — Но заметив, как вспыхнул услыхавший его слова жандармский офицер, он продолжал примирительно: — Ну, понимаю: воинский долг, честь родины, воодушевление чувств… Так ведь навоевались, сыты, вот как сыты! Не то придут еще к нам англичане и французы и не куда-нибудь, а в столицы и — Христос воскресе, православные, не угодно ли республику-с…
— Не позволю! — закричал пьяный офицер.
— Вас не спросят, любезнейший, — насмешливо возразил помещик. Скомандуют "налево кругом" и… к-коленкой под зад… Свободно-с…
Пока негодующий офицер искал подходящий ответ, в застольный шум ворвался монотонный голос другого гостя, слывшего в округе ученым человеком. Желчный, длинноносый, в пепельных бакенбардах, он произносил слова лениво, точно снисходя к глупости окружающих:
— …Или возьмите в рассуждение вопрос о ратницах, сиречь существах женского пола, оставленных ушедшими в зачет ратниками. Правительство оставляет нас в томительном неведении, господа! Несут ли ратницы какой бабин оброк, обязаны ли мне барщиной и всем прочим? Ратницы мнят себя вольными казачками, — он саркастически улыбнулся, — однако же вопиют, когда я приказал отобрать у них землю, дабы свобода их была истинной, всесущей и непререкаемой…
— И курьез-то какой! — весело, не переставая жевать, вставил третий гость, маленький неопрятный человечек с хитрыми раскосыми глазами. Вообразите, торгуем с Европой! Ездил я летом в Петербург, в гости к зятю был зван. Он у меня, даром что молод да не в военной службе, — объяснил помещик офицеру, — генерал, и только!.. Среди торговых первого десятка человек. Ей-богу, — простодушно добавил помещик, зная по опыту, что обычно ему не верят. Подцепив на вилку большой кусок буженины, он отправил его в рот. — "Что, — спрашиваю у него, — худо вам нынче приходится? Пшеница, стало быть, залеживается, море англичанин запер, а подвод и под порох нет". А он смеется. "Ничего, — говорит, — тестюшка, не жалуемся. У нас и нынче все на прежний манир: день прочь — барыши считаем…" — "Быть того не может!" — "И подвод, — говорит, — нам хватает. Не порох возим; хлеб святое дело, богу угодное. И сало и лен. Через посредство прусского купечества с Европой сносимся. Дело верное, хоть сто лет воюй. Мы, говорит, — народ мирный, торговый". — Он вздохнул. — А тут последнего мужика решиться можно, в Пруссии его не купишь небось, не продадут…
— Р-республику, говорите? — собрался наконец с мыслями офицер. Он злобно пялил глаза на тучного, добродушного с виду помещика и решительно поднялся, опрокинув стул. — Шалишь! Я вот пойду и пристрелю этого плюгавого студентишку…
— Пыхачева?
— А хоть и Чихачева!
— Нельзя-с, — недружелюбно сказал толстяк. — Пыхачев зловреднейшая личность, а не подлого сословия человек. Нельзя без суда.
— Можно, — упрямо мычал офицер.
— Никак невозможно-с!
— М-можно…
Жандармский офицер двинулся к выходу, распахнул дверь и попятился от неожиданности. Перед ним стоял Дмитрий Максутов, бледный, с угрожающе поднятой рукой.
— Стойте, вы! — воскликнул Дмитрий. — Палачество свое… прекратите… Слышите?! Если осталась в вас хоть капля русской крови… он растерянно оглянулся, — постыдитесь! В доме горе… — И закричал строго: — Князь в трауре… Лейтенант Александр Петрович Максутов пал смертью храбрых на Камчатке. Там тоже не хватало ни пороха, ни пушек… Дмитрий озлобленно махнул рукой и вышел из гостиной.
— А я пристрелю каналью, — донесся до него пьяный голос офицера. Пулю в лоб, помяните мое слово.
Прямиком, не разбирая дороги, оступаясь на скользкой пахоте или ломая сухую стерню, торопился Дмитрий к бывшему дому лесничего, где жил теперь Иван Кириллович. Дмитрий успел узнать у дворовых людей, что старик жил совершенным отшельником, был плох и только в погожие, солнечные дни выползал из дома с помощью слуги, постоянно находившегося при нем.
Дмитрий подумал о том, что при старике все эти скоты, которых он оставил за столом, не смели и появляться тут, они стороною объезжали усадьбу Ивана Кирилловича, мстя ему за прямоту и нелицеприятие сплетнями, злоязычием, мелкими потравами. Правда, и князь Петр Кириллович прежде не бывал в подобной компании.
Дмитрий отчетливо помнил последний, прощальный перед отплытием "Авроры" вечер в петербургском доме Максутовых.
Давно уже шла война на Дунае, поговаривали о том, что и великие европейские державы не останутся в стороне от конфликта. Гости пили за здоровье государя-императора, славили его государственную мудрость; христианнейшее сердце, скорбящее о судьбах несчастных народов, изнемогающих под властью нечестивых басурманов; твердую военную руку, которую благословляет всевышний на свершение великих ратных подвигов. А более того толковали о хлебе, о черноморских портах, о Балканах и о том, что победоносное завершение войны умножит вывоз хлеба на юге.
Особенно запомнился Дмитрию один из гостей, давний друг и командир Петра Кирилловича по Преображенскому полку, князь Сергей Александрович Г…. Надменный вельможа александровской поры, глубокий уже старик, он сохранил хорошую выправку, чеканный, созданный для дворцовых парадов шаг, а приятная смуглость молодила лицо, несмотря на глубокие складки, морщины и обвислые щеки. Он давно перешел в штатскую службу, был одно время товарищем министра финансов, но всегда находил достаточно времени для бдительного надзора за собственными владениями, поставлявшими ежегодно сотни тысяч пудов хлеба на европейские рынки. О хозяйственных делах толковал неохотно, был записным патриотом и гордился ранами, полученными на Кавказе, куда он был отряжен с особыми полномочиями самим императором.
В памятный вечер прощания он увел Дмитрия и Александра в сад и, покровительственно обняв их за плечи, долго вышагивал по темнеющим аллеям, слушая одного себя, мягкие переливы своего некогда чаровавшего дам баритона. Называл Дмитрия и Александра своими "юными друзьями" и самые проникновенные верноподданнические фразы произносил непременно по-французски.
— Велико счастье России! — восклицал он убежденно. — В час всеобщей смуты и духовного падения ее ведет бестрепетная рука государя-императора. Иные народы и богаче, и образованнее, и — что греха таить, вы сами скоро убедитесь в этом — куда как умнее нас. Но счастливее нас нет народа в целом мире. Я враг лести и лакейства, но скажу не колеблясь: государь ниспослан России самим провидением…
"Еще совсем недавно звучали эти слова о невиданном величии государя-императора, о непременной победе, — думал Дмитрий, — и как переменилось все нынче!"
Дядю он нашел в постели, слабого, совсем разбитого событиями нескольких минувших дней. Он был извещен о приезде Дмитрия, знал, по-видимому, и о смерти Александра: по крайней мере, он долго в скорбном молчании держал руку Дмитрия. На столе, придвинутом к кровати, горела лампа, и от красной наволочки на лицо старика лег жаркий багрянец. И седые волосы были тронуты розовым цветом, только глубоко сидящие глаза оставались темными, пронизывающими.
Старик внимательно выслушал Дмитрия, беззвучно шевеля губами и не отпуская его руки. Но о войне заговорили не сразу.
— Ты был там сегодня, Митя? — спросил он.
Дмитрий понял, что речь идет о расправе над крепостными.
— Я приехал слишком поздно, — ответил Дмитрий, словно оправдываясь.
Старик покачал головой и сказал внятно:
— Этого уж никто не в силах изменить, мой дружок… Хорошо, что я повидал тебя напоследок…
— Если бы вы были… здоровы, — заговорил Дмитрий горячо, — все было бы иначе. Крестьяне не бежали бы от вас…
Иван Кириллович остановил его слабым жестом.
— Не увлекайся, Митя… Я, пожалуй, был добр к ним, да на что им наша доброта… Разве что спины целы и в глазах страха меньше, чем у окрестных крестьян. Хлеба взыскуют они, грамоты, а более всего — вольности, крыльев… Какая это сила, Митя! — взволнованно проговорил старик. — Много повидал я на долгом веку, а сильнее силы не знаю… Хотел я помочь им, он глубоко вздохнул, — да, видишь, сил у меня недостало… Одолели меня…
