Строительство жилых домов. С 15 ноября город должен был приступить к массовому строительству. Запроектировано возведение 5000 домов ежегодно и одного магазина на каждые 25 семейств.
Газ. Никаких перспектив до конца года.
Рыба. Должна появиться на рынке в конце года.
Мосты. Типичный пример недопустимой медлительности властей.
Электричество. Плана все еще нет.
Городской транспорт. В настоящее время курсируют всего 10 трамвайных вагонов на главной магистрали; восемь вагонов ходят по направлению к Миядзиме; кроме того, функционируют пять городских автобусов. Таким образом, восемнадцать трамвайных вагонов И пять автобусов должны перевозить в среднем 42000 пассажиров в день. Городские власти надеются, что в скором времени к наличному транспорту прибавятся еще 5–6 вагонов».
Поздней осенью 1945 года появилась обманчивая надежда на то, что состояние больных лучевой болезнью улучшается. На вопросы представителей прессы врачи хиросимской больницы сообщили: «Число больных, находящихся на излечении после поражения атомной бомбой, снизилось в ноябре до трехсот. Все эти больные лечатся от ожогов или от заболеваний, которые не имеют отношения к радиоактивности».
Цензура, которую американцы ввели в сентябре для всех печатных органов, провозгласив одновременно «свободу печати», решительно запретила распространение какой бы то ни было информации о последствиях радиоактивного облучения людей, переживших бомбардировки в Хиросиме или Нагасаки. Тем охотнее она разрешала передачу из Токио за границу оптимистических заявлений, подобных сообщению газеты «Майнити симбун», о том, что число заболеваний так называемой «атомной болезнью» якобы снизилось «почти до нуля»[12].
В результате не только в самой Японии, но и во всем мире возник необоснованный оптимизм в отношении последствий атомных бомбардировок для человеческого организма. Однако уже весной 1946 года было установлено, что число больных лучевой болезнью в больницах уменьшилось в осенние и зимние месяцы только потому, что люди не могли оставаться в холодных больничных палатах без окон и дверей. Доктору Хатия пришлось даже закрыть временно, на декабрь месяц, свою больницу, но отнюдь не из-за отсутствия больных лучевой болезнью, а просто потому, что его пациенты удирали домой, как только их семьи находили хоть какое-нибудь пристанище.
Примерно в это же время, как явствует из материалов «Тюгоку симбун», в самой Хиросиме становилось все беспокойнее из-за всеобщей социальной и моральной деградации населения. Почти каждый день газета сообщала о кражах, драках, изнасилованиях, убийствах. Имущество граждан оказалось под угрозой. Злоумышленники взламывали даже импровизированные деревянные почтовые ящики: содержимое брали себе, а сами ящики использовали на топливо.
Наконец в начале декабря 1945 года газета попыталась обобщить данные о возросшей преступности, рассказать читателям об этом тревожном явлении и вскрыть его корни.
«Только в ноябре, — писала она, — в Хиросиме и ее окрестностях было совершено столько же преступлений, сколько за все военные годы, вместе взятые. Подростки, помещенные в воспитательный дом в Удзине, шатаются по городу без дела. Особо участились случаи изнасилований. Основным очагом преступности является, по слухам, «черный рынок», на котором хозяйничают спекулянты особого, послевоенного типа — предельно наглые и безжалостные.
Газеты вскрывали злоупотребления военной касты, правительства и плутократии. Все это возбудило ненависть к тем, кто еще вчера принадлежал к правящей верхушке. Теперь некоторые элементы пытаются оправдать свои собственные преступления ссылкой на старые грехи других… Зачастую они говорят: «Бывший господствующий класс вдоволь насладился своими привилегиями. А сейчас и мы хотим воспользоваться своим законным правом воровать».
1Однажды, проснувшись утром, Кадзуо М. обнаружил, что пропали его сапоги военного образца, которые он получил, как и все пережившие атомную катастрофу, из конфискованных военных запасов. Он тут же заподозрил «фуродзи» — бездомных сирот, бродивших тысячами в разрушенном центре и предместьях города. Только старшие ребята сами были очевидцами катастрофы. Почти всех детей моложе одиннадцати лет еще до атомного взрыва вывезли вместе с их учителями в отдаленные деревни. Когда первые вести об атомной бомбе проникли в эти места, от ребят скрыли правду. Но вскоре в горные деревушки и рыбацкие поселки начали прибывать толпы беженцев из атомного ада, И школьники поняли: дома стряслось что-то ужасное.
Затем к некоторым из эвакуированных детей пришли их родители, бабушки или дедушки и забрали своих малышей. Однако большинство ребят ждали напрасно. Им уже давно было невмоготу сидеть за партами. Долгие часы, а то и целые дни они в тревожном ожидании простаивали на вокзалах или на обочинах дорог, ведущих в Хиросиму, надеясь встретить своих близких.
В конце концов наиболее предприимчивые мальчишки потеряли терпение; они решили сами вернуться в родной город, чтобы разыскать своих родителей. За ними потянулись другие, менее смелые, а потом взбунтовались и девочки.
Пешком, на попутных машинах, краденых велосипедах или «зайцем» на поездах они добирались до разрушенного города.
Но лишь совсем немногие нашли отцов или матерей. Шесть тысяч, а по некоторым данным, даже десять тысяч детей Хиросимы остались круглыми сиротами. Теперь они пытались перебиваться собственными силами. Кое-кто из них обосновался у родственников, переживших атомный взрыв. Но все взрослые — бабушки, дедушки, дяди и тети — сами голодали. К тому же большинство из них были больны. Они требовали, чтобы подростки помогали им по хозяйству или приносили «с улицы» что-нибудь поесть. Ребята решили: лучше жить в одиночку!
Сироты становились разносчиками газет, чистильщиками сапог, торгашами, сводниками, чернорабочими, но большей частью ворами и грабителями. Разве трудно проникнуть ночью в один из многочисленных наполовину отстроенных домов, что-нибудь стащить и немедленно сбыть с рук? Скупщиков краденого найти легче легкого.
2Пробродив целый день по городу в надежде случайно напасть на след вора, стащившего сапоги, Кадзуо М. к вечеру очутился на рынке недалеко от главного вокзала Хиросимы, куда в конце концов стекались почти все краденые вещи.
Уже издали слышался шум толпы и виднелся яркий свет: «эки» (вокзал) опоясывали целые кварталы лавчонок. Сотни людей сгрудились вокруг небольших костров, которые обычно горели почти всю ночь. Бездомные сироты время от времени подбрасывали в них щепки. Прохожие, подходившие поближе, чтобы погреться, должны были уплатить кому-нибудь из малышей две иены «за вход». Для круглых сирот это был один из наиболее верных (и наиболее честных) источников дохода.
Еще больше народу скапливалось в «лавках» и «ресторанах» — полуоткрытых, наскоро сколоченных деревянных бараках с электрическим освещением. 10 сентября в Хиросиме кое-где было включено электричество, но лампочек все еще не хватало. Поистине откровением и небывалым «техническим чудом» казался теперь этот холодный, ровный свет. В тесных проулках между бараками стоял едкий, назойливый чад харчевен; рыбу и рачков здесь жарили на всевозможных весьма подозрительных «маслах» вплоть до смазочного.
На открытых очагах китайцы варили мутную уху, грязноватую, похожую на стеклышки лапшу и овощи, сдобренные разными пряностями. Корейцы предлагали кусочки жареного мяса, нанизанные на вертелы; об этом мясе говорили, что его достают на собачьей живодерне, расположенной за железнодорожным полотном. В привокзальном квартале торговали всем — от «дзубуроку», чрезвычайно крепкого самогона из картофеля и метилового спирта, от которого многие слепли, до роскошных, но теперь никому не нужных свадебных кимоно и всевозможных полезных, но изрядно подержанных хозяйственных принадлежностей. Особенно велик был спрос на горшки и бутылки, нередко принявшие самые причудливые формы от «большого огня».
Толпа двигалась медленно. Людям хотелось вновь увидеть и ощутить жизнь, почувствовать ее запах и вкус. Нередко в этом густом потоке возникал затор. Вот подрались двое пьяных. А вот раздался чей-то крик: «Доробо, доробо!» («Вор, вор!»), хотя воришка, залезший в карман, уже давно успел скрыться в толпе.
Кадзуо медленно пробирался вперед. Около каждой лавчонки, где продавалась обувь, он останавливался и внимательно разглядывал «товар».
И действительно, там, вон там, стояли его сапоги. Тут не могло быть сомнений, он узнал их по размеру, по цвету, даже по складкам, образовавшимся на них.
