Глава десятая
Москва. 1941 год
В окнах на улице Грановского не было видно ни одного огонька. По приказу коменданта Москвы все окна в домах были наглухо зашторены изнутри, а снаружи заклеены крест-накрест белыми полосами бумаги – на случай близкого взрыва, чтобы не вылетели стёкла. В промежутках между налётами немецкой авиации город погружался во тьму, с его улиц исчезали даже собаки. И только во время бомбёжки он просыпался и яростно огрызался трассирующими очередями зениток, воем сирен и лучами мощных прожекторов, которые лихорадочно метались по ночному небу над городом. После отбоя город снова погружался в тревожную кладбищенскую тьму, люди поднимались из бомбоубежищ и метро и, как тени, растворялись во мраке улиц.
На верхнем этаже, у себя в мастерской Сергей Абросимов доводил до ума плакат «Родина – Мать».
В подвале, в своей лаборатории, уже в военной форме Абраша Лифшиц в одиночестве пил водку, завтра он уезжал на фронт, куда-то под Вязьму, в дивизию генерала Лукина, в качестве фронтового кинооператора. Его издёрганный, старенький кинопроектор всё крутил и крутил одну и ту же плёнку, на которой он раз за разом останавливался только на одном плане, там, где была видна женщина в модной шляпке и с вуалеткой на лице.
Потом он, наконец, спрятал плёнку в коробку от «Моссельпрома», достал свой, от пращуров дошедший до него Талмуд Вавилонский, который от времени и дождей – а прятали его предки под крышей коровника – промок, слипся и листы превратились в одну сплошную массу. Прошептал молитвы – попросил у Бога прощения – и вырезал в нём отверстие, куда поместил коробку с плёнкой, замотал липкой медицинской лентой и закутал в простой холщовый мешок. «Вот и всё, – подумал Абрам, настроение было похоронное, – больше особых дел у меня на этом свете нет. Надо позвать Серёжу и Натали, да попрощаться по-человечески», – подумал он.
Но Натали с Сергеем решили иначе – накрыли стол в мастерской наверху, собрали все нехитрые запасы и «заначки», из которых Натали соорудила красивый стол и великолепный прощальный ужин. Заводилой и душой всей честной компании была маленькая Дора, которой шёл уже четвёртый годик. Она путалась у всех под ногами, бесконечно дёргала маму за юбку и радостно вопила: «Новый год!!!». Абрам пытался объяснить, что сейчас ещё лето, а Новый год будет… не скоро.
Первый тост, конечно, «За Победу!». Выпили ещё, и Абрам начал рассказывать еврейские анекдоты: «Евреи, не жалейте заварки!», – заканчивал он один и сразу же начинал рассказывать следующий: «Даже наш советский МХаТ стал немножечко пархат! Евреи, евреи, кругом одни евреи!!» Все смеялись от души и громче всех, конечно, Дора.
Маленькую Дору Сергей и Абраша обожали. С семьёй у обоих как-то не заладилось с молодости и теперь Натали и Дора стали их настоящей семьёй. Сегодня Дора кочевала с коленей художника на руки Абрама и обратно. «Дядя Сиёза, ты когда меня наисуешь?», – спрашивала она серьёзно Абросимова, – маму каждый день исуешь», – говорила она укоризненно, и при этом усиленно пыталась пальчиком выковырить левый глазик «дяди Сиёзы». «Абьяше» от Доры тоже доставалось изрядно, она нещадно теребила его длинный нос и счастливо голосила: «Дядя, Волк! Дядя, Волк!!».
Выпили крепко и Сергей рассказал о том, что делается на фронтах на самом деле. Картина была ужасающая, теперь вот начался в Москве «большой драп», ни поездов, ни электричек не хватало и народ бежал из города на попутках и даже подводах. Эвакуировали заводы и фабрики, даже Большой театр оказался в Самаре. На прощание Сергей обнял Абрама – Возвращайся живой, мы тебя будем ждать.
Натали мыла посуду и вспоминала, как четыре года назад, когда появление Доры на свет уже не стало тайной для Альбины Лазаревны, она со своим фибровым чемоданчиком оказалась на улице. Помог Михаил Иванович – сделал ей ордер в почти пустой дом на Грановского, на маленькую квартирку для прислуги, которая находилась как раз под мастерской художника Абросимова.
А несколькими годами раньше, после того, как Сергей закончил портрет Кагановича, он упросил Михаила Ивановича, в качестве бонуса, выделить подвал под лабораторию для заслуженного деятеля искусств, к тому времени уже доцента института кино, Абрама Лифшица.
Серая громада этого дома «призраков» была облицована мрамором, который будто бы завезли из старого демидовского рудника Ямантау (плохая гора), что на Урале. По слухам, использовали этот мрамор больше для изготовления памятников и могильных плит. Но уж больно красив и прочен он был. Была в нём какая-то сила, которая притягивала сюда, как магнитом, одних жильцов и изгоняла других.
Странный был дом. Например, на площадке третьего этажа всегда был слышен патефон, но жильца этого никто и никогда не видел. Натали, после переезда на Грановского и рождения Доры, обрела здесь настоящий покой и семью. Она начала работать с Абросимовым, долгими часами позировала ему и, что особенно нравилась художнику, никогда не ныла и не жаловалась на усталость. Эту работу Абросимов щедро оплачивал. И сколько Сергей не напрягал свою изощрённую, профессиональную память художника, он так и не смог вспомнить, кого ему напоминает эта девушка.
Прощаясь, Абрам попросил Натали:
– Уложишь Дору, зайди ко мне на пару слов,
– Хорошо, дядя Волк, – улыбнулась Натали, – обязательно…
Натали спустилась к Абраму уже поздно – Дора раскапризничалась и «разгулялась», еле уснула.
– Садись, дочка, – Абрам достал из шкафа холщовый мешок, развернул его и положил на стол перед Натали свой Талмуд. – Это главная книга всех евреев – Талмуд Вавилонский. Его нужно отнести в синагогу, что на Китай-городе и отдать Якову Мойсе – это друг моего детства, он помогает там главному раввину. Скажешь, что отдать его он может только человеку, который назовёт моё имя. Больше ему ничего знать не надо.
Абрам разволновался, встал, и по старой привычке начал мерить комнату шагами.
– Там, внутри, плёнка, на ней женщина, которую потом зверски казнили. На этой плёнке видно, что она не виновата – это её единственное алиби, впрочем, ей оно уже не нужно. Да и я только чудом тогда остался жив. Она была единственной моей любовью в жизни. Но там есть и ещё кое-что. «Это… приговор, – про себя додумал, – Советской власти, а вслух сказал, – одним словом, страшная плёнка, отдай её быстрей Яше, избавься от неё. «Они», как правило, свидетелей не оставляют.
– Хорошо, всё сделаю, как ты просишь, – Натали обняла Абрашу и ласково, как мать, погладила по голове и небритым щекам, – ты только возвращайся быстрее, и сам заберёшь свою книгу.
– Береги нашу Дору, иди…, – Абрам отвернулся, чтобы Натали не увидела его слёз.
Рано утром старший лейтенант Абрам Лифшиц ехал на первом трамвае «Аннушка» к Чистым прудам, туда, где в военкомате размещался сборный пункт.
В первый же «рабочий» день Абрам снимал передовую, окопы, госпиталь и землянки после очередной, отбитой атаки немцев, и у штаба, лицом к лицу, столкнулся с человеком, на петлицах которого красовались два ромба – старшего майора Госбезопасности. Они уже почти разминулись, когда Абрам услышал:
– А что, старший лейтенант, приветствия в Советской армии уже отменили?
– Товарищ, полковник, (Абрам хорошо знал разницу в званиях), у меня ведь камера в руках, я… – слова застряли у Абрама в горле, когда он увидел это лицо. Он запомнил его на всю жизнь. У себя в подвале и, конечно, на плёнке. Семёнов почти не изменился за эти годы – лишь поседели виски, слегка поправился, но глаз был прежний – без сомнения, он узнал его.
– Пройдите со мной, товарищ старший лейтенант.
Когда они вошли в его землянку, Семёнов кивком головы выпроводил из неё радиста, молча достал флягу и разлил спирт по алюминиевым кружкам.
– Ну, что, Абрам, вижу, твой еврейский Бог спас тебя тогда, в восемнадцатом. Давай выпьем за то, чтобы он вытащил нас и из этой мясорубки, – выпил, крякнул и добавил, – но это вряд ли…
Как близкому товарищу объяснил:
– У генерала Лукина своя информация, а у меня своя, – и выразительно посмотрел на свою рацию, – мы в «клещах», живыми отсюда никто не выйдет…, – плеснул ещё в кружки, – а скажи мне, Абраша, как это ты умудрился выбраться тогда из своей лаборатории? Ну, очень интересно!
Абрам уже пришёл в себя, спирт делал своё дело. «Да и Лубянка далеко, – подумал Абрам, – был там тоннельчик, по которому кули с сахаром когда-то спускали, а вы, товарищ старший майор, даже и не заметили? Торопились, наверное, хотели Фани достать? А?!! Лучше целится нужно было, товарищ старший майор Госбезопасности, промахнулись вы!», – говорил совершенно окосевший Абрам Лифшиц.
Сам потянулся за флягой, но тут завыла сирена, и по окопам разнеслось «Воздух!». Семёнов деловито взглянул на часы: «Боши проклятые, они, наверное, и в сортир по часам ходят? После атаки приходи, потолкуем», – бросил он Адаму. Надел каску, схватил автомат и выбежал из землянки.
