Сам потянулся за флягой, но тут завыла сирена, и по окопам разнеслось «Воздух!». Семёнов деловито взглянул на часы: «Боши проклятые, они, наверное, и в сортир по часам ходят? После атаки приходи, потолкуем», – бросил он Адаму. Надел каску, схватил автомат и выбежал из землянки.
Но это была не атака, это было наступление группы армий «Центр», которым дивизии Лукина закрывали прямой путь на Москву. По личному приказу фюрера они должны были быть стёрты в порошок «эти жалкие и деморализованные» остатки армии Лукина.
Абрам со своей камерой метался по передовой. Как и все операторы, он лез в самую гущу событий, туда, где взрывалось и там, где это было красиво. «А, вот горит «Тигр», – и он ложился на спину и делал «сторублёвый» план. Вокруг уже шёл рукопашный бой, и он ринулся туда… Разрыва Абрам не услышал – оглох сразу.
Его отбросило на несколько метров, он упал в воронку, почти до краёв заполненную кровавой жижей. В правой руке дорабатывала и умирала его любимая кинокамера. Абрам совершенно ничего не слышал. Не ощущал, как текла кровь из ушей и простреленных ног, видел только, как нереально красиво и медленно плывут где-то высоко-высоко облака. Потом и они исчезли.
Генерал Лукин с командного пункта видел, что атака немцев захлебнулась, но и своих бойцов в бинокль насчитал роты полторы, не больше. «Это конец», – подумал генерал и продиктовал радисту шифровку для командующего фронтом: «От четырёх дивизий осталось полторы роты. Закончились боеприпасы, нет горючего. Если не подтянуть резервы, завтра утром немецкие танки пойдут на Москву. Лукин».
Когда всё затихло, Семёнов выбрался из под трупов двух молодых солдатиков и по-пластунски пополз в сторону своих окопов. По дороге он собирал всех тех, кто хотя бы дышал, а также своих, проверенных молодчиков из заградо-тряда. Как же он был зол!!!
– Что, суки, ужинаете?! – сейчас я вам устрою Абенд-брот!
У заградотряда было своё снабжение, и не только в продуктах. В ящиках, без числа хранились гранаты, лимонки, патроны.
– Вот сейчас и повеселимся, – в него будто вселился бес, – помирать, так с музыкой!
Первые звёзды уже появились на чистом, девственном небе. Там, конечно, не знали о том ужасе, который творится внизу. Наверное, были заняты чем-то более важным, никто этого не узнает никогда. И прокатилось по полю дикое и предсмертное – УРА-а-а!!!
Лукин видел в бинокль, что впереди этой сумасшедшей атаки бежит старший майор Госбезопасности, а за ним ещё человек четыреста, оставшиеся от всех полков и дивизий Лукина. Заградотряд закидал немецкие окопы гранатами – в этом и был план Семёнова, а потом уже началась резня.
Немчура драпанула, оставив коридор метров в пятьсот. Но радоваться этому было уже некому, полегли все, до одного. Уже ночью Лукин в эту «дыру» вывел несколько подошедших свежих дивизий, в тыл к Гудериану. Но и это не помогло. И эти дивизии попали в «котёл», а сам генерал в плен, где и сгинул навсегда. Правда, до этих трагических событий он успел направить на имя командующего фронтом представление «О присвоении звания Героя Советского Союза полковнику Семёнову Владимиру Ивановичу», которое так и затерялось где-то в кровавой круговерти войны.
Абрам открыл глаза и увидел звёзды.
– Где же моя, – подумал он, и нашёл таки, Большую Медведицу.
– Третья с хвоста!
Так, когда-то в детстве он загадывал желания. А теперь думал о том, с кем же рядом там будет его душа? Рядом кто-то хрипел и матерился, – Слава Богу, не немец, – Абрам с трудом повернул голову, – рядом он увидел лицо, залитое кровью, вперемешку с глиной.
– Я говорил, что твой еврейский Бог вытащит нас отсюда?
Из горла Семёнова хлынула кровь, видимо, рана была сквозная. Он временами терял сознание, но маленькая искорка жизни ещё теплилась в нём.
– На, возьми…, – Семёнов протянул Абраму свой «ТТ», – если… к утру ещё…буду жив, пристрели меня…, у самого рука не поднимется, сделай это…хотя бы в отместку… Немцы утром эту дыру закроют и нам… всё равно, каюк… Последнее… скажи, теперь уже всё равно. Копии той плёнки нет…? Ну, не давало мне… это покоя… всю жизнь…
«Есть, – тихо ответил Абрам, – ему показалось, что Семёнов больше не дышит. Он хотел закрыть ему глаза, но руки не слушались, – эта плёнка у Натали…, – проговорил он как бы про себя, – тебе она больше не пригодится…».
В это же самое время Фани сидела у костра, который горел рядом с палаткой. Сегодня ей не спалось, она смотрела на звёзды, может быть на те же самые, которые видел и Абрам и вспоминала Евпаторию, свою сумасшедшую любовь, своих друзей и, конечно, Натали. Теперь она вряд ли скоро получит от Семёнова весточку о ней.
Идёт война, немцы уже под Москвой. И как всё сложится дальше, знал только один Бог. Фани стала незаменимым человеком в отрядах Сопротивления, где воевали бойцы многих национальностей. Она знала не только русский, но и французский, которому обучила её в совершенстве за одиннадцать лет каторги Мария Спиридонова, а также идиш, который помнила с детства и даже немного немецкий.
Фани освоила рацию, научилась кое-что готовить из скудных продовольственных запасов, которые добывали её товарищи. И здесь, в горах, произошла неожиданная, ещё одна мистическая встреча. В полевом госпитале, который находился высоко в горах, она встретила доктора Петрова. Это он много лет назад в Нерчинском централе, после ледяного карцера, вытащил её с того света.
Они подружились, часто вспоминали Дмитрия Ульянова, к которому оба были очень привязаны. Но судьба, как гильотина, о которой когда-то вспомнил нарком Луначарский, была беспощадна к Фани. Под её нож попадали самые близкие и любимые Фани люди. Она забрала родителей и младшую сестру, Натали, Дмитрия, Екатерину…. При одном из налётов немецкой авиации бомба попала и в палатку полевого госпиталя, где оперировал доктор Петров.
За годы в горах было много потерь, но начались и победы. В 1944 году отряды Сопротивления де Голля через Триумфальную арку входили в освобождённый Париж. Фани шла по Елисейским полям, по ковру из цветов рядом с генералом де Голлем и сотни тысяч парижан скандировали его имя.
Впервые за долгие годы она была по-настоящему счастлива. В свою бывшую квартиру на улице Мари Роз она больше не вернулась. Годы войны почти стёрли из её памяти воспоминания о работе на ЧК, о Семёнове, о всех тех мерзостях, в которые, по воле судьбы, ей пришлось невольно окунуться с головой.
Там, в горах её окружали совсем другие люди, чистые душой, цельные, будто выкованные из металла самой высшей пробы. Старые товарищи по Сопротивлению предложили ей работу в секретариате нового правительства, но Фани отказалась, и даже просила не представлять её к высокой награде Франции, поскольку эти наградные списки должны были быть опубликованы в газетах. По ним её могли вычислить люди Семёнова, даже если сам он погиб. Она не хотела возврата к прошлому.
Фани сняла квартиру в тринадцатом округе Парижа, и по счастливой случайности нашла работу в русской редакции новой газеты «Монд», которая тоже располагалась на бульваре Огюста Бланки. В её обязанности входил ежедневный просмотр русскоязычных газет и журналов и перевод самых интересных новостей из СССР для подвала газеты.
Жила она тихо и спокойно, с коллегами по редакции общалась ровно и доброжелательно, но друзей не заводила. Работа ей нравилась, атмосфера в редакции была шумной, с частыми вечеринками, но, когда Фани возвращалась домой в свою уютную, но пустую квартиру, мысли о Натали начинали мучить её. Она доставала фотографии дочери и подолгу разговаривала с ней.
Это случилось в один из таких одиноких и печальных вечеров. Фани вдруг поняла, что должна поехать на улицу Мари Роз, просто поехать и всё. На бульваре Огюста Бланки взяла такси: «На улицу Мари Роз, пожалуйста», – попросила она таксиста. Минут через двадцать показались до боли знакомые дома, кафе и магазинчики.
Фани попросила таксиста ехать совсем медленно, объяснив, что присматривает здесь квартиру. Справа остался музей Ленина, а вот и знакомые окна. Глухо начала пульсировать кровь в висках, сердце готово было выскочить из груди – в крайнем окне горел свет, на подоконнике стояла лампа с жёлтым абажуром и одна штора была завязана узлом. Это означало только одно – её ждали, она должна была срочно выйти на связь.
– Гони, – прошептала она таксисту, и ещё долго кружила по городу, будто опасалась слежки. Этим июньским вечером тихая, спокойная жизнь Фани закончилась. Она стала нервной и раздражительной, чем очень удивляла своих молодых коллег. Ей постоянно мерещилась слежка. Теперь, уходя на работу, она клеила свой волос между дверью и косяком, чтобы потом, вечером внимательно осмотреть его и убедится, что гостей пока не было.
