– Так-то, Ставка, то-то, Ставр Гордятич. Погоди… а о чем это я думал-то?
Он наморщил свой высокий лоб, ища потерянный с появлением Ставра конец мысли, и, словно бы сам себе, кивнул:
– Нет, и там есть чему у нас поучиться! И нам – что у них перенять! Главное, чтобы худое, которое у них самих льется через край, на Русь не перекинулось! Тут ведь дело какое…
Хорошее веками накапливается, а растерять можно за год. А плохое, наоборот, за год приобретешь, а потом потомки столетья выплевывать будут!
Хорошо бы всему этому худому на вечные времена плотный заслон по границе Руси провести, чтобы чистый и добрый, как родниковая слеза, характер русского человека не испортить. Как в древних книгах сказано – скифы когда-то делали. И если те свои злые обычаи так старательно берегли, что всякому иноземцу, даже не слушая, голову сразу рубили, нам тем паче добро свое беречь надо… Конечно, не так, чтобы сразу мечом, но все же…
– Ты что-то сказал, княже? – крикнул, проезжая мимо, Ставр.
– Да нет… Так – подумал о тех, кто после нас здесь ездить будет!
– А что им? – удивился боярин. – Сыны твои ладно пристроены. Мои тоже бедствовать не должны!
Всем хорош Ставр Гордятич, покачал головой Мономах, смел, предан, в битве горяч, но… думает только о сегодняшнем дне. Так же как и лучшие люди Святополка, с которыми ему 35 придется схватиться в словесном споре. А тут речь, пожалуй, даже не о завтрашнем дне. Так что пусть-ка он лучше в этот раз отмолчится на съезде князей.
Мономах, пальцем подозвав Ставра приблизиться, тихим, но строгим тоном приказа передал ему эту свою просьбу.
Боярин слегка обиженно пожал плечами и поскакал вперед.
Мономах, скрестив на груди руки, задумался. Он и Святополк – съезд князей всей Руси! А что – как ни странно, но это так. Этот вопрос решить могут только они. Святополк – потому что обладает силой власти. А он, Мономах, – властью силы. Вроде одни слова, а переставь их, и большая получится разница!
Помнится, лет пять… нет, дай Бог памяти, – восемь назад, когда на съезде было больше десяти князей, тоже поднимался серьезный вопрос. Кое-кто из князей стал всерьез предлагать прекратить на будущее всякий перераздел Руси. Пусть каждый навсегда остается владеть своей отчиной, твердили они, и тогда не будет ни споров, ни кровавых распрей из-за столов. Взгляды всех устремились на Мономаха. Ожидая его ответа, Святополк сидел тогда белей снега. Ведь согласись с таким предложением Мономах, у которого земель было больше всех, и от власти великого князя не осталось бы даже названия!
Но разве можно было нарушать завещание Ярослава Мудрого, чтобы верховная власть на Руси переходила к старшему в роде?
А интересы Руси для него всегда были выше своих. И митрополит Николай поддержал.
Словом, не дали тогда разодрать Русь на десяток мелких стран. И слава Богу – что бы тогда от нее осталось? Одно лишь имя? Половцы в считанные годы растерзали бы всех поодиночке!
Половцы…
Как ни хотел не думать об этой своей вечной боли Мономах до встречи с великим князем, но и эти мысли, и все вокруг так и напоминало ему о них.
По обеим сторонам дороги росли могучие деревья. Помнили они, наверное, как он, совсем еще мальчишкой, вместе с отцом, матерью и насмерть перепуганной сестрой Янкой да вот Ставкой и ближайшим окружением, убегал от их первого набега в Киев…
Сколько же ему лет-то тогда было?
Мономах на мгновение задумался, шевеля губами, – восемь!
Детская память – что быстрая река с островами да каменистыми порогами. Многое уплывает безвозвратно. Но то, что озарит ее, словно вспышкой молнии, или обо что поранишься – остается в ней навсегда!
Много радостного и приятного было для него в детстве и юности. Чтение книг на половине дома отца, который, на изумление всем, знал пять языков и много чего мог рассказать интересного… игры и пение на материнской половине, где все было обставлено на греческий манер, потому что она была дочерью самого византийского императора…
Но, к сожалению, самым ярким впечатлением детства осталось неприятное – половцы.
Ни когда его, по древнему обряду, в три года сажали на коня, ни первое занятие в школе, ни даже радостная весть о том, что в тринадцать лет он стал ростово-суздальским князем, – не могли затмить тех страшных воспоминаний.
Темные фигурки половцев, в мохнатых шапках, на низких лошадях под стенами родного города… Чудом спасшаяся от них, за едва успевшими захлопнуться воротами, дружина отца… Чужие длинные стрелы, летящие в город одна за другой… И наконец, вот эта самая дорога, по которой он ехал сейчас…
И которая теперь во многом должна была решить будущую судьбу Руси…
Ехали торопясь, поэтому остановки были не часты.
Первый раз остановились, чтобы пообедать.
Нашли большую чистую поляну.
Слуги расстелили прямо на снегу ковер, положили на него скатерть и попотчевали князя с воеводой, боярином и игуменом – по-дорожному просто, но сытно. Дружинники, расположившись чуть поодаль, ели то же, что и их князь. Некоторые из них даже не слазили со своих коней.
Поели, попили…
И вновь за маленьким слюдяным оконцем потянулась многострадальная Переяславльская земля. Как щит, лежала она между Степью и Русью, принимая на себя первые, самые страшные удары половцев. И потому то тут, то там виднелись следы пепелищ, развалины и вновь оживающие веси…
Изредка Мономах приказывал возничему остановиться и накоротке беседовал с жителями этих, чудом уцелевших деревень.
Несмотря на стать Ставки Гордятича и почтенный возраст Ратибора, обоих одетых куда богаче, чем князь, Мономаха все узнавали сразу. И, обращаясь только к нему, отвечая с поклонами на его вопросы, смиренно говорили:
– Да, были половцы, но, слава Богу, ушли!
– Надолго ли? К осени жди опять…
– И так, почитай, каждый год…
– Не успеешь отстроиться, новый набег…
– Ох, жизнь пошла – на родной земле, словно звери по норам, прячемся…
Светло-голубые глаза Мономаха темнели. Молча он выслушивал смердов и так же молча, жестом приказывал возничему продолжать путь.
А что он мог сказать, чем обнадежить своих подданных, не зная сам, чем закончится его разговор со Святополком?
Особенно запомнилась ему молодая печальная женщина, сидевшая на краю проехавших мимо саней. На ее руках сидел ребенок, который показывал пальцем на возок и о чем-то спрашивал.
О чем он мог спросить и что, интересно, могла ответить ему мать, если даже он сам, их князь, не знал, какая судьба ждет их даже в самое близкое время?..
Наконец переяславльская земля закончилась и началась киевская – пошли владения великого князя.
Видно было по всему, что в этот год половец успел похозяйничать и тут.
Увидев на краю поля грузившего сеном повозку смерда, могучего, едва ли не как его Ставр, Мономах опять приказал остановиться и, осматриваясь хозяйским взглядом по сторонам, медленно пошел к нему.
Игумен с Ратибором, тоже решив размять ноги, направились следом.
И хоть Ставр Гордятич на коне успел обогнать князя, чтобы грозно предупредить смерда, чтобы тот ведал, с кем ему предстоит беседовать, тот степенно отложил огромные деревянные вилы, стянул с головы треух и, словно не замечая боярина, сам сделал несколько шагов навстречу Мономаху и земно поклонился ему.
– Будь здрав и счастлив на долгие годы, князь Владимир Всеволодович!
– Будь здрав и ты! – отозвался Мономах. – Великого князя смерд?
– Да, княже, Святополка Изяславича!
– Ну, и как живешь? – даже не спрашивая имени, задал вопрос князь, в намерении, получив давно известный ответ, сразу же пойти обратно, как вдруг услышал неожиданное:
– А хорошо, княже!
– Что? – приостановился Мономах. – У вас что – давно половцев не было?
– Почему? Были!
– И не голодаешь?
– Как это не голодать, все голодают. А я чем лучше?
– А что ж тогда в твоей жизни хорошего?
– Все очень просто, княже! – пожал плечами смерд и принялся объяснять. – Что плохо было, так то уж прошло, слава Богу, хоть жив остался! Что будет, то, может, еще хуже будет и живым не буду. Так что, по всему выходит, что живется мне сейчас – хорошо!
– Да ты, я погляжу, – философ! – усмехнувшись, покачал головой Мономах.
– Уж каков есть! – не зная, похвалил ли его или, наоборот, ругает таким словом князь, неопределенно ответил крестьянин.
– Каков ни есть, а такого первый раз за последнее время встречаю. Как хоть звать-то тебя?
– Очень просто – Сувор!
– А во Святом Крещении? – строго уточнил игумен.
– А – Никола!
– Видишь, Николай, в честь самого Чудотворца! А ты, прости Господи, все за языческое имя цепляешься! Да уж христианин ли ты или Перуну до сих пор в дубовых лесах поклоняешься?
