– Заварка плоха. Вишь, разошлась. В стрельбе-то не будет цельно. Нам таких не надобно.
– Нашу, нашу попробуй, – сказал Никита Зотов, кладя второй ствол.
– Миныч, покажь! – кричали кузнецы.
Миныч осмотрел саблю и сказал:
– Вашу работу я знаю. А сабля хороша. Вот что, дядя, саблю мы оставим, сабля хороша. А стволы нам твои не надобны. Не ходи ты к нам, дядя, не чини себе с беспокойной головы убытку.
Миныч с Пожарским пошли к выходу. У кузницы стояли широкоротые короткие мортиры, камнеметы с квадратным дулом, выкованные фальконеты, литые пушки.
Дмитрий Михайлович шел, хромая, смотрел, хорошо ли литье, хороша ли ковка.
Народ теснился вокруг князя и пушек.
– Князя не давите, – сказал Роман, отжимая людей от Дмитрия Михайловича. – Чего толкаетесь? Не в церкви ведь.
Больше всего берег Роман бедро князя. Знал, что не зажила его рана.
Посмотрел Роман вниз и увидел руку с ножом.
Сунулся Роман сам на нож и принял удар себе в ногу. Закричал Роман. Люди побежали.
Кузнецы поймали человека, привели. Они пушку снизу смотрели и видели, кто ударил.
– За усердие спасибо, – сказал Дмитрий Михайлович, – только это человек свой, Семен Хвалов, мой послуживец. Ты, Семен, прости, они любя меня охраняют.
– Дмитрий Михалыч, – сказал кузнец Иван Тимофеич, – ты ему на рукав посмотри – вишь, прорезан. А в рукаве нож. Я его так с ножом и зажал.
Князь не сразу поверил, спорил. Но Хвалов уж больно потерялся и не ругался даже. Рукав у него и в самом деле прорезан и окровавлен.
Был допрос. Привели Семена к огню и к пытке. Семен повинился, назвал Обрезка. Тот повинился, назвал еще пятерых – одного стрельца смоленского.
И те винились. Говорили про Ивашку Заруцкого и какого-то монаха латинского, которому служат.
Допрашивали Семена перед войском, и он опять винился.
Дмитрий Михайлович у войска выпросил жизнь Хвалову. Отпустили и других людей. К изменам привыкли. А Пожарский был из князей прирожденных и привык на своем дворе сам судить. И Семена он отпустил.
Уже торопились. Известно было, что Карл Ходкевич идет на Москву с великим войском. Вышли из Ярославля с песнями. Скоморохов было великое множество. Шли они перед ротами, танцуя и играя на ложках. Прошли семь верст и ночевали. Не с усталости, а с того, что Миныч смотрел, не натерли ли хомуты коням шеи и не сбили ли люди ноги.
Утром встали пошли уже на Москву торопясь.
Русский народ есть самый недоверчивый и подозрительный в мире.
Капитан Маржерет
Переяславль-Залесский стоял горелым. За высоким валом, на пожарище, расположилось русское войско. Надо было стоять осторожно – могли набежать польские и литовские люди.
Сюда к Дмитрию Михайловичу из города Архангельска приехал англичанин Шоу непрошенным.
Вез он с собою письмо; в письме было сказано, что послали его цезаря римского сенатор Андриан и английского короля комнатный дворянин князь Ортер Антон и что с ним будут дворяне и капитаны со своими людьми, всех человек семьдесят или восемьдесят.
Из Архангельска извещали, что Яков Шоу прислан от Сандомирского воеводы дочери, Марины.
Похоже было, что Шоу попал не туда, куда ждал, – хотел начать воевать, а пришлось ему вести переговоры.
Известно было, что и под Москвою бродят немецкие роты, ищут пристанища.
И что сам Яков Шоу капитану Маржерету товарищ, и что навстречу ему идет поручик Шмидт.
Приказано было немца поставить в деревне Кулакове и в Переяславль привести ночью, чтобы он полков не видал. Немца расспрашивали, сколько у него народу. В речах немчин не разошелся. Капитанов и ротмистров человек двадцать, а прочих людей человек до ста.
Августа в десятый день Яков Шоу был введен в Переяславль, в разрядную избу.
Князь Дмитрий Михайлович, бояре и воеводы давали ему руки сидя.
Грамоты от него приняли, и князь Дмитрий Михайлович велел ему сесть на скамейку и молвил, что речи выслушали, а грамоту переведут и ответ ему учинят.
Перевели грамоту, говорили по полкам, со стольниками и чашниками, и с дворянами из городов, и со всякого чина людьми. Советовались, надобны ли немецкие люди в наем или нет.
И всяких чинов люди говорили, что наемные ратные люди не надобны и верить им нельзя. Позвали Шоу опять, и Дмитрий Михайлович сказал наемнику:
– Наемные люди из иных государств нам не надобны. До той поры польские люди Московского государства были сильнее, пока государство Московское было в розни. Северные города были особо, а Казанское, Астраханское царства и понизовые города были особо же, а в Пскове был вор, а кто с вором рубился, за засеками сидели, звались остальцами. А ныне все Российское государство, видя польских, немецких и литовских людей неправду, узнав воровских людей завод, вместе собрались и у ратных дел поставили выборного всей Русской земли Козьму Миныча да меня, стольника и воеводу Пожарского. Оборонимся и сами Российским государством от польских людей, и без наемных рук. И дивимся мы, что приняли вы всех товарищей француженина Якова Маржерета, который Москву пожег, – кровь лил нашу, а теперь нам продается против своих друзей поляков. Так вы в Московское государство не ходите и себе своим приходом убытков не чините.
Посадили Якова Шоу в возок с верхом, закрыли кожами наглухо, чтобы не подсматривал, и отправили в Архангельск обратно. А дьяку Путиле, что был в Архангельске, послали грамоту с бранью за нераденье.
«И то учинил ты, дьяк Путила, нераденьем пьян. Вам бы тех иноземцев расспросить подлинно, а к нам без указу не отпущать. Преж сего и не в такое расстроенное время, при государях, о посланниках и гонцах и всяких иноземцах расспрашивали подлинно, а без указов к Москве не отпущивали».
И остались приезжие люди в Архангельске и отряды немецкие, бродящие вокруг Москвы, без службы.
А Конрад Буссов и пастор Бер голодали в то время в осажденном Кремле.
…страшно убо и бедно есть мирским человеком к священным вещам прикасатися… Или судити их, аще и согреших и то от бога истязан будет.
Стоглав
Ехали Миныч с князем Пожарским в монастырь Бориса и Глеба, что на реке Устье.
– Хороши луга, – говорил Козьма Миныч, – и не кошены. У монахов-лодырей, прости мое прегрешение, господи, мох на лугах.
– Труден, Миныч, подвиг монашеский, – сказал Дмитрий Михайлович. – Зато чтут Иринарха даже в иных землях. И человек он простой, сын крестьянский, из ближнего села Кондакова. Сильно чтут Иринарха. Сидит у него – я самовидец – в келье монах, был еретик, а Иринарх его обратил. А тот монах не простой, из знатных лузитанских людей, говорят, был другом Жигимунда.
– Жигимунда польского? – спросил Миныч.
– – То прежде было, – ответил Пожарский. – Я у Иринарха Блаженного благословения на бой спрашивал – не дал провидец, и не было счастья: сгорела Москва. В гордости я провинился, Миныч!
В монастыре гостей уже ждали, провели к Иринарху с поклонами.
Дмитрий Михайлович посмотрел на монаха: еще сильнее поседели кудри Иринарха, поседели и заржавели от железного кольца, надетого вокруг лба, и на стене новина – железный кнут из цепи.
Миныч осмотрел келью: невелика, на стенах вериги, связки поясные в пуд тяготы, восемнадцать оковцев железных и медных, – то праздничный старцев наряд. Всего праведных трудов Иринарха пудов пятнадцать, меди не считая.
Помолчали, помолились. Звенел преподобный медными крестами. После молитвы сказал:
– Знаю я, князь Дмитрий Михайлович и Миныч, ваше дело. Идите под Москву и не бойтесь богоотступника Ивашку Заруцкого. Убежит атаман от вас, аки дым от лица огня. Славу вы добудете, и крест я вам даю тому в подтверждение.
И дал старец крест.
Поклонились праведнику Дмитрий Михайлович и Миныч, хотели идти.
Продолжал Иринарх:
– И где ни будет Иван Заруцкий, узрите славу божью.
Обрадовался князь. А Иринарх, все медля, сказал:
– Нет праведного моего друга отца Николая. Не с кем мне говорить. Ушел друг, оставил по себе другого Николая же, из Японской земли послушника. Усерден послушник, но сладости нет в его беседе. И вот меня бес смущает, князь, и я к тебе за советом. Мучают нашу землю разными муками, такое делают, что и сказать нельзя, обнаготили Русь, разорили и посекли людей, села кругом стоят черным-черны, а не трогают нас, не дает мне бог мученического венца. Почему, князь, приходят и уходят польские и литовские люди, слушают, как я их проклинаю, смеются и называют меня «батькой»? И пан Макулинский, и Сапега ясновельможный, и сам Лисовский-воевода не злобятся на меня, дети зла.
Так сказал Иринарх и потрогал ласковой рукою броню Пожарского и его кривую саблю.
Поклонился Дмитрий Михайлович Иринарху и сказал:
– Где мне учить тебя, святой отче!
Спросил Миныч:
– Так охрабряешь ты нас, святой отец?
– Охрабряю во имя господа.
В келью вошел низкорослый, широколицый, безбородый монах и ликовался с Иринархом, своей щекою касаясь волосатой и праведной щеки старца.
