Спросил Миныч:
– Так охрабряешь ты нас, святой отец?
– Охрабряю во имя господа.
В келью вошел низкорослый, широколицый, безбородый монах и ликовался с Иринархом, своей щекою касаясь волосатой и праведной щеки старца.
Поговорил он тихо с Иринархом. Улыбнулся старец, сказал Дмитрию Михайловичу:
– Вижу я – ты в великой ужасти, как на такое великое дело идти. Как дойдешь до Троице-Сергия монастыря, отслужи там молебен с водосвятием, и сердце твое будет легко.
Вышли богомольцы, остался брат Николай, трогал Иринарховы вериги тонкими желтыми пальцами и ужасался. А ему Иринарх рассказывал о своих видениях.
Видел старец ночью юношу в белых ризах, с светлым лицом. Вещал юноша хулу на игумена Данилку за скаредность и гордость.
Ахал японец, восхищаясь видением.
На дворе монастыря, около треглавой звонницы, ждали уже отдохнувшие кони князя и нижегородского посадского человека, выбранного всей русской земли – Миныча.
Ехали к Троице-Сергию торопясь.
Вот она, Троица, с полосатыми от пролитой на врагов смолы стенами, с немолчным птичьим криком, с изрытыми оврагами, с военным мусором вокруг стен.
Здесь ждали Дмитрия Михайловича атаманы и казаки от Трубецкого. Пришли разведать, нет ли у князя на них какого-нибудь замышления. Миныч принимал казаков ласково, шутил и разговаривал. Были то атаманы Филат Межаков, Афанасий Коломна, Дружина Романов и Марко Козлов. Подарили им нижегородцы денег и сукон и проводили с честью.
Начали молебен. Служили попы многие, молились жарко, рыдал, молясь, узколицый келарь Авраамий Палицын.
Время шло. Молились. Воздух был неподвижен. Молились долго, дым кадильный подымался в небо.
Не терпелось Минычу. Из Москвы приехал племянник Петр, сказал, что на дороге неладно: поляки хотят перенять русскую рать в лесу.
Молебен все шел и шел, с великим водосвятием.
Вдруг дунул ветер с полночи, поднял хоругви, нагнул дымы кадил, дунул ветер на сторону московскую.
– Чудо! – сказал, крестясь и вставая, Козьма Миныч. – Чудо явное и милость Сергия-Никона чудотворца. Умрем за дом пресвятой богородицы!
Он первый сел на коня.
Дул ветер на Москву.
– Чудо! – сказали воины.
Пошло все войско на Москву с ветром.
Допевали монахи молебен на пустом поле, кашляя от кадильного дыма.
Шла рать спешно. Сказал племяннику шепотом Миныч:
– Больно долго молились. Говорят в народе: при простом человеке один бес, а при монахе бесов семеро. Езжай скорей скорого в монастырь Бориса и Глеба, посмотри там беса желтого.
Утром пришли в келью Иринарха ратные люди. При них монахи. Осмотрели келью, нашли одни припасы – пуд меду, четыре пуда соли.
Грамот никаких.
В келье иноземных монахов нашли брошенную рясу.
Письма нашли от Карла Ходкевича о Пожарском.
Погнались за теми людьми – не догнали. Самого старца допрашивали. Плакал Иринарх о своей простоте, влачили его четверо воинов на длинной цепи по земле, тащился за старцем, подымая пыль, березовый обрубок.
Иринарх оказался виновным только в простоте. Подержали его в темнице, и сказал игумен:
– Отпустим старца Иринарха в келью его на обещание – да не во зле испустит дух свой, боряся против судеб божиих.
За себя боялся игумен. Но ничего, обошлось.
Русичи великая поля чрьлеными щиты прегородиша.
«Слово о полку Игореве»
Стали отдельным станом нижегородские ополчения, заняв стену Белого города от Москвы-реки до Петровских ворот.
Между стеной Белого города и Кремлем на пожарище росла крапива.
Тихо в Кремле, не шумят, не поют поляки.
Солнце встает.
С деревянным стуком на Фроловской башне пошли часы.
Но осень уже уменьшила часы солнца.
Медленно, со стуком поворачивались дубовые колеса, скрепленные железными обручами.
Вверху неподвижное изображение солнца. Это стрелка, показывающая час на голубом, медленно вращающемся циферблате.
Часы пробили час.
Им ответили другие часы, на башне, обращенной к Москве-реке.
В таборах и острожках вокруг Кремля пробуждались люди.
Пожарский стоял со своей ратью от Петровских ворот до Москвы-реки.
Вставали в русском стане по звуку русских часов, находящихся в плену у врагов.
С шумом, с говором подымалась казачья рать за рекою Яузой.
С шумом проснулся лагерь Карла Ходкевича в березовой роще на Поклонной горе, и сразу запели в нем трубы, зашумели немцы, поляки, литовцы, венгры, черкасы, как звали тогда казаков с Украины.
С Ивана Великого затрубила труба негромко и жалобно. Поляки в Кремле перекликались со своей помогой.
Часы пробили два, солнце поднялось выше.
Казаки Трубецкого вплавь, вброд и по наведенным бревнам – лавам – переходили через Москву-реку, располагаясь в Климентовском острожке, среди копченых труб и обгорелых церквей, там, где когда-то была Кадашевская слобода.
Улицы отличались от пустырей только тем, что на них росла трава, а не бурьян и крапива. Ополчение окопалось около дороги, ставило дощатые и плетеные щиты гуляй-городов.
В Замоскворечье, у церкви святого Климента, в острожке, занятом казачьим отрядом, не готовились к бою.
Ждали ляхов в другом месте, знали, что будут переходить они реку не в городе.
Через Москву-реку перешли пять сотен всадников Пожарского на помощь Трубецкому.
Еще длинны были тени, когда начал переправляться Ходкевич на другой берег, к Девичьему монастырю, с того места, где река Сетунь впадает в реку Москву.
Берег Москвы-реки здесь пологий. С высокого противоположного берега били пушки Ходкевича, стреляли мушкетеры; под защитой своего огня поляки переправились на противоположный берег и начали теснить нижегородское ополчение.
Восемь часов продолжалась сеча, и никто не слыхал, как звонят, измеряя бой, кремлевские часы.
Русских, ослабленных тем, что пять сотен лучшего войска отправлены были к Трубецкому, поляки оттеснили к Чертольским воротам.
Литовские, польские, венгерские отряды рубили всадников Пожарского.
В тыл ему вышли поляки из Кремля.
Рать Пожарского билась в две стороны.
Пришлось спешить людей, принять войско Ходкевича в копья.
Вылазку из Кремля отбили, и поляки потеряли на вылазке знамя.
Войско Трубецкого стояло и смотрело, как рубят нижегородцев.
Смеялся боярин:
– Богаты пришли нижегородцы, все в сукнах, – отстоятся и одни против Ходкевича.
Не могли спокойно смотреть на битву люди тех сотен, которые были посланы на помощь Трубецкому из ополчения Пожарского.
Трубецкой не хотел отпускать их, но они его не послушались и быстро рванулись через реку.
Смутились атаманы Филат Межаков, Афанасий Коломна, Дружина Романов и Марко Козлов. Пришли атаманы, начали кричать Трубецкому:
– От вашей боярской ссоры Московскому государству и ратным людям пагуба становится!
И, так сказав, поплыли через реку на помощь Пожарскому.
Войско Ходкевича было отбито.
Наступила осенняя ночь.
Во тьме, смазав колеса, чтобы не скрипели, двигался вдоль берега Москвы-реки обоз пана Ходкевича – вел его Григорий Орлов.
Польские войска, опередивши возы, уже успели войти в город, когда появились казаки и с боем овладели обозом.
Второго сентября, когда еще не начался день, пошли на вылазку осажденные из Кремля. Они переправились через Москву-реку, заняли русский острог у церкви Георгия на Яндове и засели там, распустив на колокольне польское знамя.
Ходкевич ночью повел войска с Воробьевых гор к Донскому монастырю.
Тогда бо от множества вопля и кричания обою стороны не бе слышати и пищального стуку, но токмо огнь и дым восходяща.
Сказание Авраама Палицына
В узких окопах стояли люди Пожарского.
Они подпускали к себе воинов Ходкевича и били в упор из пушек и пищалей.
По двум дорогам, по Ордынке и Пятницкой, наступал Ходкевич. Левое крыло отряда Пожарского подалось назад и снова укрепилось. Люди укрылись по ямам, залегли за печные трубы.
В центре остались пушки и пехота.
Пожарский защищал подходы к Кремлю.
Карл Ходкевич, бывалый воин, сражался в Нидерландах под предводительством герцога Альбы и видел, как принц Мориц Оранский восстановил в своих войсках древнее изобретение – шаг в ногу под музыку и движение отдельными сомкнутыми ротами.
Ходкевич сражался со шведами, сражался с турками, и удивить его в военном деле было трудно.
Военная задача Ходкевича состояла в том, чтобы прорваться через Пятницкую к Красной площади, там, где были ворота в Китайгородской стене.
Переправа через Москву-реку была под огнем артиллерии Кремля.
Если бы Пожарский еще отступил, то он попал бы и под огонь Ходкевича и под огонь воинов Струся и Будилы со стен Кремля.
Дмитрий Михайлович держался из последних сил.
Войско нижегородское спаяно было крепко.
Но оно в бою третий день.
