Мужчины пошли к ним. На ходу Эврифон повернулся к Гиппократу, и его длинное худое лицо озарилось улыбкой, что случалось не часто.
— Я рад, что ты пришел. Когда Дафна станет жительницей Коса, мы с тобой, без сомнения, будем часто видеться.
— Да, вы оба всегда будете здесь желанными гостями, — вмешался Тимон, и Гиппократ улыбнулся ему в знак благодарности.
Олимпия смотрела, как они подходят. Ее муж что-то говорил, жестикулируя, словно выступал с речью перед большим собранием. Эврифон задумчиво слушал, по долголетней привычке к чтению сутуля узкие плечи. Гиппократ шел рядом с ними, наклонив голову набок, словно он вовсе и не слушал, а исподтишка наблюдал за ней. Что он скажет о Клеомеде? — подумала она. Сможет ли она с помощью этого врача вернуть себе былую власть над сыном? Она двинулась к ним навстречу.
— Хайрете,[4] — звучным голосом сказала она, и браслеты ее звенели, когда она по очереди обращалась к гостям.
— Хайре, — ответил ей каждый.
Они не обменялись поклонами. Это был обычай персидской монархии, а они жили в дни расцвета греческой демократии. Не обменялись они и рукопожатиями — люди пожимали друг другу руки только перед долгой разлукой или принося торжественную клятву.
К ним робко подошла Пенелопа, и Гиппократ заметил, что она уложила свои длинные черные косы вокруг головы. Когда она посмотрела на него, ее исхудалое лицо просияло улыбкой.
— Матушка позволила мне подождать, чтобы я могла поздороваться с тобой. Но теперь я должна уйти — мне пора заняться лечением. Я тороплюсь в твою палестру. — И, засмеявшись тихим смехом, она ушла — высокая, худая, милая полудевочка, полудевушка, вся в белом, словно бутон, который вот-вот готов распуститься.
— Дафна еще не выходила, — сказала Олимпия. — Наряд, прическа и сотни всяких мелочей отнимают в подобный день много времени. А Клеомед усердно упражняется со своим наставником. Но это и к лучшему. По старинному обычаю нам полагается сейчас восхвалять силу жениха и красоту невесты.
— Дай мне кончить, — сказал Тимон. — Еще одно слово. Я рассказываю Эврифону и Гиппократу о весьма важных вещах. — Он говорил с напыщенной самоуверенностью. — Старый город Астипалея на том конце нашего острова не имеет хорошей гавани. Она еще годилась в те дни, когда Астипалея послала свои корабли осаждать Трою. Но времена изменились. Корабли стали больше, и с ними труднее обращаться. С тех пор как к носу кораблей начали прикреплять тараны, корабли уже нельзя вытаскивать на берег, их приходится ставить на якорь в глубокой гавани. Персы наконец научились мореходству. Они снова нападут на нас, я в этом убежден. Нас будут защищать корабли Делосского союза, а для этого нам нужны хорошо укрепленные гавани. И конечно, мы поступили правильно, укрепив гавань здесь, на восточном берегу острова, — недаром Афины предпочитают теперь вести переговоры со мной здесь, в Мерописе, а не с Астипалеей. Вы видели афинскую таблицу из пентеликонского мрамора, которую они прислали сюда? Я приказал установить ее на нашей агоре. Она указывает, какие взносы должны мы платить в Делосский союз. Взносы эти слагаются из налогов, собираемых со всего острова, а, кроме того, горный город Пелея в центре нашего острова платит особый небольшой взнос.
— И поэтому Меропис быстро растет, — кивнул Эврифон.
— Вот именно. Как раз это я и предсказывал, когда меня выбрали первым архонтом. Но у меня есть и другие планы. — Он указал на вершину горы. — Я собираюсь провести кристальные воды чудесного источника Ворины прямо в город.
Его собеседники выразили удивление.
— Да-да, — продолжал он, — это можно сделать с помощью труб из обожженной глины.
— Мой муж, — заметила Олимпия, — посвятил свою жизнь благу острова Коса. И добился удивительных успехов. Однако у него никогда не хватает времени для собственного сына, хотя для дочери оно всегда находится.
— Не льсти мне, милая. Как видите, — тут Тимон опять повернулся к своим собеседникам, — в одном отношении я, во всяком случае, напоминаю первого гражданина Афин: как и Перикл, я нашел опору в очаровательной женщине. Но мне повезло больше, чем ему. Когда я отыскал мою Олимпию, я был свободен и женился на ней, а он встретил свою Аспасию, когда уже был женат.
— Люди говорят, — улыбнулся Эврифон, — что не Перикл нашел Аспасию, а она его, что она была охотницей, а он — добычей.
— Погодите, — раздался мягкий голос Олимпии, — не стоит говорить об Аспасии: о ней достаточно говорят в Афинах. Не стоит говорить и обо мне: на Кос приехала Дафна, и мне предстоит отступить в холодную тень безвестности. Мы собрались здесь, чтобы прославить добродетели невесты, которую выбрал наш Клеомед. А если после этого у нас еще останутся силы, восхвалим и самого Клеомеда.
— Вот видите, — заметил Тимон, — она сказала именно то, что собирался сказать я, да еще словами Гомера. Мой сын много раз твердил нам, Эврифон, что красота и грация Дафны не имеют себе равных в мире. — Он засмеялся. — А мой сын разбирается в женщинах. Он даже говорит, что когда стоял перед твоим домом, Эврифон, то слышал, как она пела строфы из «Антигоны».
— Возможно, — кивнул Эврифон. — Пожалуй, настало время и мне похвалить свою дочь. Она любит музыку и танцы, читает Эсхила и Софокла. Она хорошо знает поэзию — особенно Сафо. В нашем доме в Книде хранятся свитки лучших афинских трагедий, и каждый год я покупаю новые свитки трагедий и комедий, которые снискали награду на празднествах, и даже тех, которые ее не снискали. По просьбе Дафны я велел переписать все стихотворения Сафо, которые мы сумели найти. Она часто читает мне по вечерам, а иногда играет на флейте или на лире. Видите ли, после смерти моей жены Дафна заняла в моем доме место хозяйки, и она отлично со всем справляется. Я привык полагаться на нее, и без нее мне будет очень одиноко. Наши родственники без конца твердили мне, что она стала слишком уж нужна мне и что это мешает ее благу. Вот почему я хочу, чтобы она поскорее вышла замуж. А какой жребий может быть завиднее, чем стать женой сына первого архонта Коса? Однако, хорошо зная свою дочь, я понимаю, что ее ни к чему нельзя принудить. Во всяком случае, я не решусь ее принуждать. Вы помните, что случилось с первой Дафной, когда Аполлон слишком настойчиво ее преследовал? Она стала лавром, и даже Аполлон не смог вновь превратить бесчувственное дерево в нимфу, которую так любил.
— Не бойся, — сказала Олимпия, — я знаю женщин. Стоит ей поглядеть два раза на моего Клеомеда, и она будет думать только о том, как бы поскорее разделить с ним ложе.
— Нашего Клеомеда, — недовольно поправил Тимон. — Я всегда говорил, что он пошел в мою семью, а не в твою. Вылитый портрет моего деда — того, который метал диск на Олимпийских играх.
Олимпия отвернулась и с чуть заметной улыбкой посмотрела на Гиппократа. Зачем, подумал Гиппократ, она призналась ему, что Клеомед, возможно, не сын Тимона? Только ли желая объяснить, почему она так боится, что ее сын мог унаследовать безумие? Странная женщина, очень странная.
— А вот и моя дочь, — сказал Эврифон.
К ним быстро приближалась Дафна. Она не накинула плаща, и ее легкий хитон трепетал на ветру. Увидев, что все на нее смотрят, она смутилась и подбежала к отцу, словно птица, которая вдруг круто обрывает полет, чтобы опуститься на облюбованную ветку.
На голову она надела узкий золотой обруч, но его почти скрывала густая волна черных кудрей. Кроме этого обруча и золоченых застежек на красивых плечах, на ней не было никаких украшений. Хитон был голубой, и Гиппократ решил, что глаза у нее все-таки синие, но может быть, они просто изменчивы, как море. Она не нарумянила щек, не покрасила ногтей и обулась в самые простые сандалии, какие носят танцовщицы. Гиппократ невольно оглянулся на Олимпию, сравнивая их. Та перехватила его взгляд и догадалась, о чем он думает.
— Ну, Дафна, — сказала Олимпия, — мы совсем заждались тебя. Такой наряд не мог отнять много времени. А мне без тебя пришлось очень трудно — они во что бы то ни стало хотели говорить об Аспасии, и я еле-еле сумела им помешать.
— Да, кстати, — воскликнул Тимон, — я совсем забыл сообщить вам новость: цирюльник нынче утром рассказал мне, что афинский ареопаг судит сейчас Аспасию за «нечестие». За нечестие, подумать только! — Он засмеялся. — Аспасию, самую знаменитую из всех гетер, среди которых мужчины ищут себе подруг и по духу, и по плоти! Я слышал, как ее называли по-всякому: и философом, и умницей, и красавицей, и распутницей, — но до сих пор, по-моему, никого не интересовало, верит ли она в богов.
— Нечестие, — вмешался Гиппократ, — это самое страшное обвинение, которое только можно выдвинуть против афинянина или афинянки. Его приберегают для тех, кого хотят изгнать или казнить, независимо от того, каковы действительные проступки обвиняемых. Перикл — великий оратор, но, чтобы спасти ее, ему понадобится все его искусство. Она очень образованная женщина и, наверное, была ему хорошей помощницей. Я слышал, как Сократ с большим уважением отзывался о ее уме.
