Юный принц отправился с королем в Венгрию, где на практике постиг науку войны. При коронации в Буде он стоял по левую сторону трона и принял из рук императора Венгрии рыцарский крест и белый шарф ордена Святого Духа.
Когда он вернулся в Толет, ему показали в Аскалере молодого человека, двумя-тремя годами старше его. У незнакомца были каштановые волосы и смазливое хитрое лицо. Это был новый герцог Марвы.
Через год скончался старый принц. Под конец жизни он ударился в религию, бросил свои донжуанские привычки, да и «право сеньора» было отменено. Он очень любил сына, писал ему нежные письма, гордился его успехами. Сын отвечал ему аккуратно и вполне искренно.
В завещании стояло:
«Похоронить меня рядом с Катериной, принцессой Отена»
Карл Вильбуа прочел эти слова. Воля сеньора была выполнена. По окончании обряда ночью он прошел в склеп, где лежали отец и мать, и пробыл там до утра, чтобы никто не видел, как он плачет.
В замке Эй была смерть. Жизнь была в Толете. И он уехал в Толет с тем, чтобы больше сюда не возвращаться.
Аудиенция продолжалась полчаса. Им обоим казалось, что прошло гораздо больше времени.
Жанна передала принцу связку бумаг.
— Вот они, — сказала она. — Всецело надеюсь на вас, принц, вы ведь сделаете это быстро? Тронная речь послезавтра… Мы составим ее вместе, не правда ли? Я была очень рада, что вы не отвергли моей дружбы, поверьте мне. Сегодня я приму Лианкара и Гроненальдо, как вы советуете…
Государственный секретарь поцеловал руку королевы и удалился. Связка бумаг, которую он уносил с собой, означала огромное доверие: это были неизданные стихи Ланьеля. Они нашлись на самом дне ларчика. В память о своем наставнике Жанна решила как можно скорее напечатать их.
Motto:
Любой из них — предатель и жиган
Песнь о Роланде
Прически были самых немыслимых расцветок, зеленые, аквамариновые, красные, синие, фиолетовые Впрочем, таково было впечатление, создаваемое яркими лучами солнца, проходящими через многоцветные витражи Рыцарского зала в замке Мирион.
Поклон был закончен, и пестрые отпечатки витражей легли на лица. Жесткое лицо принца Кейлембара стало темно-оливковым. Принц Кейлембар, славный вояка, герой венгерского похода, сын изменника или только подозреваемого в измене, во всяком случае сын казненного по обвинению в измене. Очень может быть, что отец его и впрямь пострадал без вины, очень может быть. Но он был казнен как изменник, этот факт неоспорим. Рядом с ним стоит баронет Гразьенский, весь красный, и молодой Респиги, жалованный графом в те несколько дней, когда принц Александр примерял к своей руке царский скипетр. Отец, старый барон Респиги, желто-зеленый, то ли от цветных стекол, то ли от зависти и злобы на сына, помещается сзади. Он бежал с сынком из Вероны, надеясь, что король Карл оценит его готовность к услугам, но опоздал, и теперь наглый мальчишка обошел его, и вряд ли есть надежда, что Фортуна покажет ему свое лицо. Вот кому повезло — этому мексиканскому barbudo[15], генералу Викторино Уэрте, беглецу из Нового Света: король Карл за его бранные подвиги пожаловал его титулом и землями графа Вимори, он пэр Виргинии… Герцог Правон и Олсан, судя по всему, человек слабый и безвольный, стоит, уставившись в пол; у него синеватое лицо с большим лбом, узкие кисти рук. За его спиной толпятся его графы — знатный сеньор. Следующий — Герман Викремасинг, из немцев, «честная шпага», маршал Виргинии, маркиз Эмезы за свои доблести Его не любят, но ведь и Уэрту не любят, не за что любить и семейку Респиги. Да и не их одних. Таких, как они, много осталось после короля Карла, который сильно попортил заповедную дворянскую рощу, насадив свои, новые деревья. Кучкой стоят вассалы принца Отенского. Альтисора. У него хорошее лицо. Этакий Райнеке Фукс, только добрый. А вот принц Каршандара, ессе homo. Прав был Вильбуа. Лицо у него цвета морской воды, это совсем не идет ему, черт бы побрал эти варварские стекла.
Впереди всех стоит герцог Марвы, как всегда, в черном бархате с красным, впрочем, нет, сейчас не красным, а многоцветным, непонятно каким, отливом.
И весь он непонятный, этот герцог Марвы.
Она выслушала его, как советовал ей Вильбуа, она предложила ему и дальше исполнять должность первого министра двора. Она неотрывно смотрела ему в глаза, и он честно и прямо смотрел ей в глаза, он прекрасным голосом говорил прекрасные слова. И он был образцом придворного, даже слишком безупречным образцом; Жанна должна была бы уже привыкнуть к нему, она была в его обществе больше, чем в чьем-либо другом, с тех пор как стала королевой — он был ее ангелом-хранителем, ее верным другом. Но вот не тянуло ее предложить ему свою дружбу, как она с первых же слов предложила Вильбуа. И не из-за того, что она прочла о нем в тетрадях. Нет, и раньше, еще не зная истории его возвышения, она не стала бы…
Жанна, во всем великолепии, восседала на троне, деревянно выпрямив спину. Ее камергеры, граф Эрли и барон Графалья, расправили складки ее порфиры, подали ей скипетр и державу. Широко разложив руки на подлокотниках, приняв клейноды[16], Жанна почувствовала себя совсем куклой. Что ж, так, пожалуй, легче.
— Господа сеньоры и чины соблаговолят сесть, — произнесла она кукольным голосом.
По стенам двусветного зала стояли бархатные скамьи. Возникло замешательство: вассалам, вообще-то, надлежало стоять, но царское слово было сказано. Господа расселись. Вассалам досталась левая сторона — ближе к сердцу государыни. Жанна усмехнулась про себя.
Середина зала опустела. Говорить надо было в пространство.
Тронная речь была великим испытанием. С одной стороны, необходимо было строго продумать содержание: не слишком разочаровывать господ, но и не обнадеживать их чрезмерно. С другой стороны, не менее важна была и форма: ошибешься в букве — потеряешь последнее уважение. И без того маленькая девочка под бременем пышных королевских одеяний вряд ли способна вызвать благоговейный трепет. Поэтому приходилось для начала брать педантично выдержанной формой: девочка мала, но она королева.
Жанна трудилась, как муравей, вместе с Вильбуа и Эльвирой («Вот мой секретарь, не имеющий ни ушей, ни языка — я разумею, лишних», — представила ее Жанна). При второй встрече с принцем она чувствовала себя уже совсем спокойно. Перед ним можно было не скрывать своей неопытности. Перед ним она была не королева, а всего лишь ученица. И он перед ней был не слуга, но старший друг, опытный и искренний.
Они сочиняли и правили весь день. К вечеру текст был готов, Жанна прочла его. Все было на месте. Но ведь читать речь было нельзя, ее полагалось произносить. Жанна должна была предстать перед господами в «большом уборе» — в мантии, короне, со скипетром и державой в руках; не будут же камергеры держать свиток перед ее глазами! Королевский театр может быть мистерией, в крайнем случае трагедией, но не фарсом.
Вильбуа с темнотой уехал в Мирион, где назавтра долженствовал быть прием. Жанна, поужинав — что ела, что не ела, — помчалась вслед. Эльвира в карете непрерывно читала ей речь. В конце концов она заучила наизусть наиболее тонкие места, где нельзя было ошибиться даже в дыхании — чтобы сеньоры не поняли, упаси Господи, превратно. Все остальное она решила говорить близко к тексту. Спать она все равно не могла: с первыми лучами солнца побежала в зал, села на трон и «проверила впечатление». Принц похвалил ее способность менять голос: именно такой, тусклый, свинцовый, как бы не человеческий, нужен ей теперь. Басом она грохотать не может, голосок у нее тоненький, девичий, даже не женский еще, не щебетать же ей с престола! Жанна, обрадовавшись похвале принца, сказала, что, когда на нее наденут «всю амуницию», голос у нее будет «совсем каменный».
Тут пришлось спешно расходиться: Жанна еще не завтракала, ее надо было одеть, завить, напудрить, а времени оставалось в обрез: каких-то четыре часа. Тронная речь была назначена на самый полдень. Вильбуа тоже торопился — надо было доставить в Мирион кое-какие бумаги, кое-что уточнить, подправить и т. п. Курьеры и чиновники принца тут же забегали, как ошпаренные.
Все подошло своим чередом, приплыло по равномерной и безостановочной реке времени. Жанну одели, посадили на трон; господа сделали ей поклон, метя шляпами; ей дали скипетр и державу; ударила полуденная пушка, и Жанна начала говорить.
Вначале говорить в пустоту было легко: надо было привыкнуть к звуку собственного голоса, услышать самое себя, а это всегда легче, если не видишь устремленных на тебя многих глаз. К тому же сначала, как водится, шли общие фразы: глубоко скорбя… сочли мы за священный долг поднять рукой скипетр… благопопечением монаршей власти и благородных пэров существует… и прочая шелуха. Но затем, когда началась суть дела, невозможно было не видеть реакции слушателей. Жанна секунду колебалась: прилично ли венценосцу вертеть головой? «А, ну их всех!» Она немного повернула голову вправо и, чуть-чуть приподняв подбородок, стала смотреть на пэров сверху вниз:
