— Значит, по-вашему, все, что говорили, — вздор?
— Что вы! Помилуйте! Сущая правда, а не вздор.
— Ну?
— Ну и хорошо, что заговорили. Даже такой зубр и закостенелый черносотенец, как Пуришкевич, и тот в колокола ударил. Вот и Кутепов мой — хоть и дурак, а и тот засучил рукава. Я его шире размахнуться подбиваю. Шире валяй! Повыше! — Мархлевский рассмеялся.
— Не понимаю я вас, — упрямо огрызнулся Игорь.
— Чего же не понять? В Евангелии, кажется, ясно сказано: «Придет час, когда и камни заговорят». Вот они и заговорили.
Игорь схватил Мархлевского за рукав шинели.
— Вы действительно считаете нас младенцами?
Мархлевский произнес серьезно:
— Большинство из вас — политические младенцы. А Пуришкевич — политический шарлатан.
— Благодарю.
Игорь прибавил шагу. Он боялся своей несдержанности, где-то глубоко в душе не хотел ссоры с Мархлевским.
— Да вы не сердитесь, — добродушно убеждал его капитан, не умея соразмерить свой шаг с походкой Игоря: он был мал ростом и коротконог. — Вы и тогда на меня сердились и теперь. А право, не за что.
Игорь смягчился, попытался идти медленно, в ногу.
— Вы совершенно правы — в политике я очень несведущ, но мне кажется, что каждый честный человек…
— Бросьте, милый, — задушевно перебил его Мархлевский. — Стоит ли говорить! Кричи, не кричи, а революция все равно сметет все это к черту.
Игорь принагнулся и заглянул соседу под козырек.
— Вы революционер? — спросил он пытливо и требовательно.
Мархлевский усмехнулся.
— В лазарете вы меня за толстовца приняли, — ответил он, — а теперь революционером величаете. А я ни то, ни другое. Хотел бы замуж, да маменька не велит, — добавил он дурашливо и горько. — У меня мать чудесная. Такой другой не сыскать. Мы с ней вдвоем живем. И кофе пить очень любим. Но все-таки, скажу вам, — перебил он себя, — я настолько умен, что кое в чем разбираюсь и на пуришкевичскую глупость не пойду.
— А я пойду, — холодно ответил Игорь и взял под козырек. — Честь имею!
Двадцать третьего сентября царь прибыл из ставки. Царица сообщила ему о назначении Хвостова[21] министром внутренних дел, а Константина Никаноровича Смолича его товарищем как о деле решенном. Царь подмахнул указ. Вырубова благословила Константина Никаноровича иконкой. Баронесса фон Флеше в своем особняке на Каменноостровском проспекте дала блестящий раут, первый в этом сезоне. Константин Никанорович был нарасхват. Он принимал дела, знакомился со служащими, перемещал, увольнял, назначал, вел переговоры с нужными людьми, ездил за информациями к Вырубовой, имел свидание с Распутиным, представлялся царю и царице. Он был упоен своим могуществом.
Все эти обстоятельства и дела не давали Игорю возможности подойти к старшему брату вплотную и разговориться на свободе. Однако все же ему удалось кой к чему приглядеться и вывести свои заключения. Константин Никанорович встретил его весьма благосклонно. Чин поручика гвардии, полученный вне очереди, Георгиевский крест, молва о личном подвиге Игоря — все способствовало тому, чтобы товарищ министра отнесся к младшему брату со вниманием. Игорь же не хотел высказываться перед братом начистоту. Неизменно вежливый по отношению к брату, он не был ни навязчив, ни холоден. Он заходил только тогда, когда его звали, оставался ровно столько, чтобы не показаться лишним. На рауте у баронессы Игорь перезнакомился со множеством людей, так или иначе вершивших распутинскую политику. Воспитанный, сдержанный, строгий, не бросающий слова на ветер молодой Преображенский офицер и георгиевский кавалер всем понравился. Фон Флеше очень сочувственно отозвалась о нем Константину Никаноровичу.
— Из него выйдет толк, — сказала она убежденно. — Он себе на уме, скрытен и чрезвычайно приятен в обращении. Совсем на английский лад.
Дважды Игорю удалось встретиться с министром внутренних дел Хвостовым. Министра залучила к себе баронесса, чтобы сблизить с Константином Никаноровичем. Хвостов, с обычной своей жизнерадостностью, расспрашивал Игоря о фронте и предвещал успехи. Улучив минуту, Игорь, заранее предвкушая удивление министра, сказал ему как бы невзначай:
— Недавно ваше имя с большой надеждой упоминалось в обществе офицеров у полковника Кутепова.
Тень испуга прошла по круглому лицу Алексея Николаевича, углы пухлого рта дернулись вверх в неясной фальшивой улыбке, на светлые глаза легла непроницаемая тень.
— А, вот как! — воскликнул он с наигранным добродушием. — Вы знакомы с милейшим Иваном Павловичем! У него бесподобная коллекция хорошеньких женщин. Счастливец! Передайте ему мой привет.
И тотчас же откатился от Игоря, мягко семеня ножками.
«Трус! — злорадно и горько подумал Игорь. — В какой гнусный зверинец я попал».
Манусевич-Мануйлов встретил Игоря как старого доброго знакомого.
— Ба! И это тот самый юноша, с которым я познакомился на Каменноостровском в день Манифеста[22]! Вы были тогда так счастливы, что, глядя на вас, я обрел свою молодость. Недаром месяц войны засчитывается за год. Вы стали взрослым.
Иван Федорович говорил легко, с улыбкой, по обыкновению, кидал слова точно бы на ветер.
«С ним надо держать ухо востро», — подумал Игорь, невольно, однако, поддаваясь игривой напористости Ивана Федоровича.
С живостью капризной женщины, не привыкшей ни в чем себе отказывать, Манусевич тотчас же завладел Игорем. Это был странный припадок расположения, пока что бескорыстного. Суеверный жест игрока, когда, поддавшись, внезапному вдохновению, он ставит на «темную» лошадку.
Ощущение нежности к этому строгому юноше приятно щекотало нервы. Его влекло излить ему свою душу. Он повез его к Лерме.
— Я познакомлю вас с очаровательной, необыкновенной женщиной, известной певицей. Мы с ней большие, большие друзья.
Игорь, никогда не видавший Лерму, достаточно был о ней наслышан. Он согласился принять приглашение, им руководило какое-то неясное предчувствие, какое бывает у охотника, идущего на крупного зверя.
Лерма сочно расцеловала Игоря, разглядывая его бесстыдным взором опытной женщины.
— Да он хорошенький! Прелесть какой!
В гостиной сидел еще один человек, назвавший себя Альбертом Альбертовичем Пельцем. Он оказался молодым, очень застенчивым берейтором из того манежа, где Лерма брала уроки верховой езды.
«Недаром мне все здесь напоминает конюшню», — зло подумал Игорь.
Манусевич сыпал словами, забавлял анекдотами, но от Игоря не ускользнула его повышенная нервозность, и он ничуть не удивился, когда, распрощавшись с певицей, Иван Федорович принялся уговаривать Игоря поехать с ним в клуб поужинать и там, сидя за столиком, признался ему:
— Я люблю эту женщину. Я все готов отдать ей. Вы молоды, вы еще не знаете, что такое последняя любовь. Помните Тютчева:
О ты, последняя любовь,
Ты и блаженство и безнадежность…[23]
Игоря коробило от того, что этот маленький шустрый человечек цитирует его любимого поэта в заплеванных стенах кабака. Но он молчал, потягивая сквозь стиснутые зубы шампанское.
— У меня путаная, пестрая жизнь, — откровенничал Манусевич. Блестящие глаза его стали матовыми. — Я давно утратил веру в людей. Я и в себя мало верю. Но ей я верил. И она меня предает. Вы видели этого мальчишку Пельца. Он торчит у нее ежедневно. Он молод, черт побери! Вы тоже молоды, — скажите мне, неужели молодость может заменить ум, богатство, успех?
Игорь молчал.
— Я ревную. Это смешно, но я ревную, — исповедовался Манусевич. — Какое это омерзительное чувство. Я это говорю только вам. Вы случайный дорожный спутник… Нам слезать на разных станциях и больше не встретиться. Я желаю вам всяческого счастья, и Боже сохрани вас от ревности. Но скажите, что же делать мне с этим Пельцем?
Игорь решил испытать Манусевича.
— Вызовите его на дуэль.
— Вы думаете?
Иван Федорович даже несколько смутился. Но хитренькая привычная улыбочка тотчас же дернула его губы.
— Увы! Это не для меня! — воскликнул он. — Я не привык вверять свою судьбу случаю. Я решил другое.
Быстрым движением Манусевич отодвинул стакан и, положив локти на стол, нагнулся к Игорю.
— Я пойду к вашему брату и попрошу арестовать Пельца.
— Но за что же?
— Мало ли за что можно арестовать теперь человека с немецкой фамилией, — небрежно сказал Иван Федорович.
— И брат, не разобрав дела, арестует его?
— Ну конечно, — испытующе-весело подхватил Иван Федорович, — в порядке взаимного одолжения.
— Какая гадость!
Это восклицание вырвалось у Игоря случайно.
