Когда после распятия на небе снова воссияло солнце, стало видно, что на холме остались только мать Назаретянина, Его ученики, преданные Ему галилейские женщины и Бен-Гур со своими друзьями. У них не было времени разглядывать бегство толпы; воля небес настойчиво повелела им позаботиться о себе.
– Сядь здесь, – сказал Бен-Гур Есфири, устраивая ее на подножку отцовского кресла. – А теперь закрой глаза и постарайся не смотреть, но уповай на Господа и дух Того, Кто был столь жестоко убит.
– Нет, – благоговейно произнес Симонидис, – давайте с этих пор будем говорить о Нем как о Христе.
– Да будет так, – кивнул головой Бен-Гур.
В это время волна землетрясения докатилась до холма. Крики двух разбойников на раскачивающихся крестах были ужасны. Несмотря на ходившую под ногами почву, Бен-Гур улучил момент бросить взгляд на Балтазара и увидел, что тело старика неподвижно распростерто на земле. Он добрался до него и тронул за плечо – но напрасно! Мудрый старик был мертв! И тут Бен-Гур вспомнил крик, раздавшийся сразу же вслед за смертным криком Назаретянина. Он тогда не сообразил, от кого исходит этот крик, но теперь понял, что душа египтянина последовала за душой его Учителя за пределы земной жизни, возносясь к райскому царству.
Слуги Балтазара покинули своего хозяина; но, когда все немного пришли в себя, два галилеянина, положив тело старика в паланкин, понесли его в город.
Скорбная процессия вошла в южные ворота дворца Гуров уже на закате солнца. Примерно в этот же час тело Христа было снято с креста.
Останки Балтазара внесли в большую залу. Все слуги, рыдая, поспешили окружить его, поскольку доброго старика любили все, кому довелось знавать его при жизни. Но когда собравшиеся увидели его лицо и улыбку, застывшую на нем, они утерли слезы, говоря:
– Это хорошо. Он выглядит куда счастливее нынешним вечером, чем был утром.
Бен-Гур решил не посылать слуг, чтобы сообщить Айрас о случившемся с ее отцом, но сделать это самому. Он направился к ее комнате, чтобы проводить дочь к бездыханному телу отца. Он мог представить себе ее горе – ведь она оставалась теперь одна во всем мире. Он готов был забыть все и пожалеть ее. Он вспомнил, что не спросил, почему ее не было с ними; вспомнил, что с самого утра даже не думал о ней; и от раскаяния дал себе зарок сделать все от него зависящее, чтобы хоть как-нибудь смягчить ее горе.
Постучав в стену ее комнаты, он было решил, что слышит донесшееся из-за дверного занавеса звяканье колокольчиков на ее браслетах. Но ответа не было, и он позвал ее по имени – и снова не получил никакого ответа. Отбросив занавес, он вошел в ее комнату, но та была пуста. Он поспешил подняться на крышу, думая найти ее там, но плоская крыша тоже была пустынна. Он стал спрашивать слуг: весь день ее никто не видел. После долгих поисков по всему дому Бен-Гур вернулся в большую залу и занял место рядом с умершим, которое по праву принадлежало ей. Смотря в спокойное лицо старика, он снова невольно подумал о том, сколь милостив был Христос к своему престарелому слуге, введя его вместе с собой в райские врата, где тот мог забыть печали и огорчения своей земной жизни.
Достойно похоронив старика, на девятый день после исцеления матери и сестры, выполнив все требуемые законом формальности, Бен-Гур привел их в родной дом. И с того самого дня в доме этом два самых святых для людей имени всегда были благоговейно связаны вместе – Бог Отец и Христос Сын Божий.
Спустя примерно лет пять после распятия Есфирь, жена Бен-Гура, сидела в своей комнате в прекрасной вилле неподалеку от Мизен. Стоял полдень, горячее итальянское солнце ласкало своими лучами розы в саду и виноград, увивавший дом. Вся обстановка в комнате была римской, однако сама Есфирь была облачена в обычную одежду еврейской матроны. На разостланной на полу львиной шкуре играли Тирца и двое детей. Совершенно постороннему человеку было бы достаточно поймать исполненный заботы взгляд Есфири, брошенный ею на детей, чтобы понять, кто их мать.
Время милостиво обошлось с ней. Она пребывала в расцвете своей красоты и, став хозяйкой чудесной виллы, осуществила одно из своих самых заветных желаний.
Вошедший слуга, нарушив эту семейную идиллию, произнес, обращаясь к Есфири:
– В атриуме ждет женщина, она хочет поговорить с вами.
– Пригласи ее, я приму ее здесь.
Через несколько секунд в комнату вошла посетительница. При одном взгляде на нее еврейка встала и уже хотела что-то сказать; но заколебалась, побледнела и сделала шаг назад, произнеся:
– Я узнала тебя, добрая женщина. Ты…
– Я была Айрас, дочерью Балтазара.
Справившись с удивлением, Есфирь попросила слугу принести кресло для египтянки.
– Нет, – сухо прервала ее Айрас. – Я сейчас же покину вас.
Обе женщины пристально всматривались друг в друга. Мы уже знаем, что представляла собой Есфирь – прекрасная женщина, счастливая мать и преданная жена. Но со стоявшей напротив нее бывшей соперницей даже пытка не обошлась бы столь жестоко. Египтянка сохранила стройную фигуру и отчасти даже былую грацию; но порочная жизнь наложила свой отпечаток на всю ее внешность. Кожа лица стала шершавой даже на взгляд; большие глаза покраснели и ввалились; щеки утратили былой цвет. Губы залегли жесткими и циничными складками, а общая запущенность стала причиной преждевременного старения былой красавицы. Одежда ее была небрежной и в пятнах. К сандалиям пристала дорожная грязь. Айрас первая нарушила становящееся неловким молчание:
– Это твои дети?
Есфирь взглянула на играющих малышей и улыбнулась:
– Да. Не хочешь поговорить с ними?
– Я только их испугаю, – ответила Айрас.
Затем она подошла ближе к Есфири и, заметив, что та пытается податься назад, сказала:
– Не бойся. Передай своему мужу весточку от меня. Скажи ему, что его враг мертв, – за все то горе, которое он принес мне, я его убила.
– Его враг?
– Мессала. Еще скажи своему мужу, что за страдания, доставленные мной ему, я была наказана так, что даже ему стало бы меня жаль.
На глаза Есфири навернулись слезы, и она хотела что-то сказать.
– Нет, – опередила ее Айрас, – я не хочу, чтобы меня жалели или оплакивали. Наконец, скажи ему: я поняла, что быть римлянином – значит быть жестоким.
С этими словами она направилась к выходу. Есфирь последовала за ней.
– Останься и дождись моего мужа. Он не испытывает недобрых чувств к тебе. Тогда, в Иерусалиме, он повсюду искал тебя. Он станет тебе другом. Ведь мы же христиане.
Но египтянка была непреклонна.
– Нет, я сама выбрала свою долю. Скоро все будет кончено.
– Но, – неуверенно произнесла Есфирь, – не можем ли мы как-нибудь помочь тебе, сделать что-нибудь…
Выражение лица египтянки смягчилось; на ее губах появилось нечто похожее на улыбку. Она посмотрела на играющих на полу малышей.
– Есть кое-что, – сказала она.
Есфирь проследила за ее взглядом и, быстро все поняв, ответила:
– Конечно.
Айрас подошла к малышам, опустилась коленями на львиную шкуру и поцеловала каждого из малышей. Медленно поднявшись на ноги, она несколько секунд смотрела на них, а затем направилась к двери и вышла из комнаты, не произнеся ни слова прощания. Шаги ее были быстрыми, и, прежде чем Есфирь смогла сообразить, как ей поступить, египтянка уже покинула дом.
Узнав об ее визите, Бен-Гур понял, что его давнишние догадки справедливы – в день распятия Айрас покинула своего отца ради Мессалы. Тем не менее он снова послал на ее поиски, но впустую; ее никто больше не видел и ничего не слышал о ней. Голубой залив, под лучами солнца весело играющий волнами, надежно хранил свои мрачные тайны. Будь у него язык и желание, он мог бы поведать нам об Айрас.
Симонидис дожил до глубокой старости. На десятом году правления императора Нерона он отошел от дел, столь долго сосредоточенных в кабинете его склада в Антиохии. До последних дней он сохранил ясную голову, что весьма прибыльно сказывалось на его делах.
В один из дней этого упомянутого года он сидел в своем кресле на террасе склада. Рядом с ним стояли Бен-Гур, Есфирь и трое их детей. Речное течение медленно покачивало ошвартованное у берега последнее их судно; все остальные были проданы. За долгие годы, прошедшие со дня распятия, еще только одно событие омрачило закат его жизни – смерть матери Бен-Гура. Однако христианские верования смягчали постигшее его горе.
Судно, о котором мы упомянули, пришло всего лишь пару дней назад, принеся с собой известия о преследованиях христиан, начатых в Риме Нероном. Стоявшие на террасе как раз обсуждали эти новости, когда Маллух, по-прежнему служивший своему другу, вошел в комнату и протянул Бен-Гуру небольшой пакет.
– Кто это принес? – спросил тот, прочитав послание.
