— Мао Цзэдун бомбу просит. На каждой встрече китайцы тараторят — бомба, бомба!
— Надо дать, — невозмутимо сказал министр иностранных дел, — пусть империализм крушат.
— Ну, не знаю! — засомневался Хрущев. — Бомба — смерть.
— Наша цель — коммунизм во всем мире! — возвысил голос Вячеслав Михайлович. — Любой ценой, любыми средствами, но чтобы человечеству к двухтысячному году в счастливую коммунистическую эру попасть, тогда на земле никаких споров не останется, мир будет, спокойствие и счастье! А что толку рабами жить? Погляди, как трудовой человек в Америке батрачит? Жалкое существование влачит, жрет, срет, да как проклятый вкалует. Лучше сразу сдохнуть! — заключил Молотов.
— Не сдадутся враги без боя, а атомная бомба — это беспощадная война!
— За счастье народное воевать не обидно, и положено воевать! И смерть за счастливое будущее принять не грешно. Снабдим китайцев атомными бомбами, пусть первые ходят!
Хрущев понимающе качал головой.
— Хорошо бы Китай в Организацию Объединенных Наций протянуть, тогда позиции социализма усилятся, — высказался он. — И страны народной демократии в ООНе не лишнее. Крепко бы тогда наш голос звучал!
— Над этим работаю.
— А все-таки с Югославией, как?
— Про Тито — забыли! Тито перерожденец! — отрезал министр. Вячеслав Михайлович благолепно сидел напротив гостя и, словно пророчества, бросал свои бесценные умозаключения. Пустышка Булганин на посту председателя Совета министров его устраивал больше, чем зазнавшийся энциклопедист Маленков. Однако хрущевское влияние на недоделанного маршала было велико. «Черт с ними! — думал Молотов. — Время все расставит на места!» Заводить разговор о собственном премьерстве было рано. Поначалу Молотов хотел убедить Никиту Сергеевича в своей особой нужности, значимости: ведь только он, Молотов, а не кто-то иной, был при Сталине вторым человеком в государстве, а поначалу он был первым, с 1931 по 1941 год именно Вячеслав Михайлович, а не Сталин, возглавлял советское правительство.
Следовало доказать смутьяну Хрущеву, что лишь Молотов имеет право на лидерство, а Никита, если правильно сориентируется, попадет ему в единственные первые замы, сможет заниматься вопросами социалистического строительства, руководить компартией, а заодно, если уж хочется, управлять не только сельским хозяйством, но и наукой, в которую бывший шахтер настырно совал свой курносый сопящий нос! Пусть заберет «под себя» отдельные направления, а вот страной, державой, должен править эрудированный, политически грамотный, уважаемый миром политик, то есть он — Молотов.
Вячеслав Михайлович понимал, что Булганин переходная фигура, в конце концов, придется разделить власть с энергичным мужланом Хрущевым, который несуразно подражает интеллигентным манерам, но, как ни старается, сколько ни завязывает на шее шелковый галстук, ни втыкает в манжеты запонки, остается неотесанным, малообразованным, хамоватым, хотя в чем-то и понимающим трудоголиком-простофилей, который, к месту и не к месту, вставляет простонародные выражения, не гнушается шапкозакидательства, оголтелого крика, отборной ругани, что, собственно, безотказно срабатывает. Хрущев яростно топал в кабинете ногами, пугая министров, седовласых академиков, чемпионов-спортсменов и даже, что неожиданно, послов иностранных государств. Такой человек-горло, человек-палка, человек-таран, безусловно, необходим, недаром хитрый Берия подтягивал горлопана ближе, значит, так же рассчитывал на его полезность.
Подобные размышления занимали искушенного в интригах и невидимых подводных течениях Вячеслава Михайловича, он думал, как подступиться к осуществлению заветных замыслов, с чего начать. Убедить в своих постулатах Хрущева, по его мнению, не составляло труда, однако всему свой черед.
Чай остыл. Молотов велел принести кипятку. Теперь Никита Сергеевич принялся за баранки, макая их в сливовое варенье. Снова пошли разговоры.
— Договор о единой европейской армии, который затеяли англичане, несовместим с независимостью европейских народов! — заявил Молотов.
— И американцы устраивают сплошные провокации, — поддержал Хрущев.
— Борьба, борьба! — пожал плечами министр иностранных дел.
— А товарищ Маленков пытается Германией манипулировать.
— Решили уже с ним! — вскинул голову Молотов.
— Меня в Маленкове другое раздражает, — не унимался Никита Сергеевич, надеясь добить вопрос с председателем Совмина. — Мелочный он, был бы принципиальный, как мы с вами, другое дело. На 7 ноября, после парада на Красной площади, мне первому «ЗИС» подали, а Егору сразу за мной, так ему точно вожжа под хвост попала! Раскричался, разъерепенился. «Почему, — кричит, — Хрущеву вперед машину? Кто перепутал?! Я председатель Совета министров!» Подумаешь, господин! — отбросил скомканную салфетку Никита Сергеевич. — Ну не дурак, я извиняюсь? Дурак, самый что ни на есть дурак! Ну, поторопились, напутали, чего особенного? Чего тут, бомба взорвалась? Я готов самым последним уезжать, дело разве в этом?! Нет машины, я пешком побегу, улица Грановского рядом!
— Перебарщивает, — согласился Молотов.
— Мягко сказано!
— К тебе тоже претензии есть, — сухо заметил Вячеслав Михайлович.
— Какие, скажите?
— Зачем Сталина пинаешь? Со Сталиным не горячись. Столько лет при нем жили, хорошо ли, плохо ли, а порядок выстроился! Он вождь был, и ты, Никита Сергеевич, всем ему обязан. Думаешь, Лазарю Кагановичу? Нет, Сталину. При Кагановиче ты б до сих пор райкомом заведовал, а ненаглядная, на все согласная Фурцева Москвой командовала! Ты бы при ней в провожатых бегал, это в лучшем случае, — зло проворчал министр. — Сталин тебя на вершину вознес! А ты Иосифа кусаешь при каждом удобном случае, поносишь на чем свет стоит — нехорошо! Я уж на что обиженный из-за Полины Семеновны, и то себе такого не позволяю. Мы, Никита, со Сталиным повзрослели, войну прошли. Привычный уклад жизни ломать не следует. Политика это, а не баловство! В народе что подумают: Берия врагом оказался, теперь Маленков вредитель, я тебе уже про то толковал. Мы с тобой государственники, а не пустомели. Если твою практику поощрять, то про нас потом тоже плохо скажут, поэтому прошу тебя, сдержись! У большевиков общественные интересы выше личных. Партийный порядок для большевика — основа основ, на это еще Ленин указывал. А у нас — помер человек, зарыли в землю, значит можно его на каждом углу лягать! Нельзя, не по-марксистски это, не по партийному. Только у слабых или у недоразвитых каких-либо племен огульно ругают, хотя и не уверен. Не трогай Сталина, Никита Сергеевич!
Хрущев слушал не перебивая. Он добился своего, получил поддержку Молотова в деле свержения Маленкова, сидел поэтому тихо, покорно.
— А с Абакумовым что решим?
«Советуется, — оценил Вячеслав Михайлович, — видать, лед тронулся!»
— Эту сволочь в расход, — сморщился министр иностранных дел, — выблядок!
— Правильно! — воскликнул Хрущев. — Я думал, вы и за Абакумова заступаться приметесь.
— Хер с ним! — оскалился министр иностранных дел. — Палач, подручный Берии! В расход!
Хрущев устало потянулся:
— Пора нам, Вячеслав Михайлович, загостились!
— Провожу, — вставая, отозвался хозяин.
Хрущев послушно поднялся.
— Спасибо за угощение! — поблагодарил он.
— Как ты смотришь, если мы Маленкову Министерство строительства электростанций предложим? За электростанциями будущее, особенно за атомными, — произнес Молотов.
— Он на рядового министра не согласится, пост зампреда правительства попросит.
— Пообещаем, — благосклонно изрек Вячеслав Михайлович.
Хрущев вышел в приемную встретить дочь Сталина Светлану Аллилуеву. Светлана совсем не изменилась, может, чуть осунулась, и вокруг глаз, если присмотреться, появились еле различимые морщинки.
— Здравствуй, Света! — Первый Секретарь шагнул навстречу, расставив руки для объятий.
— Здравствуйте, Никита Сергеевич! — тихо отозвалась гостья.
— Ну, пойдем! — не отпуская женщину, Никита Сергеевич увел ее к себе. — Садись на диван, на диване тебе удобней будет.
Светлана Иосифовна села. Хрущев устроился напротив.
— Как дела, рассказывай?
— Спасибо, все в порядке.
— Как дети?
— Хорошо.
Светлана сидела прямо.
— Рад, что у тебя жизнь складывается, рад! Чай будешь?
— Нет, спасибо.
— И я не буду, — отозвался Хрущев. — Решил вот тебя повидать, соскучился.
— Спасибо, что не забываете.
Никита Сергеевич по-отечески улыбался. Он часто вспоминал ее, Светланку. Сталин души в дочери не чаял, называл «хозяйка», «душа». Она была его гордостью, училась на «отлично» и, чем становилась старше, тем больше напоминала покойную мать. Светлане было около тридцати.
