— А-а-а черт, ну что там еще?
— Я остаюсь, Самсонов! — говорит, задыхаясь Аксеныч. — Тут, в этом лесу. Не могу я вот этих, своих людей бросить...
— Это еще что!.. Не разговаривать! Вперед!
— Нет, я здесь останусь... — Командир отряда «Ястреб» с бычьим упорством мотает головой, глядит под ноги. — Смолицкие там. А я тоже смолицкий. Корнями тут держимся. Больше пользы принесем. Я останусь...
К командиру «Ястреба» подходит старший политрук Полевой. Голова в бинтах, на лбу проступает свежая кровь.
— Правильно, Аксеныч,— мягко говорит Полевой. — Мы не оставим этот район немцам. Мы останемся здесь, чтобы защитить наших людей, сманеврируем и будем драться дальше. — Полевой с гадливым презрением косится на Самсонова. — А с вами,— хмуро говорит он Самсонову,— нам в любом лесу тесно. Хотя надеюсь, еще встретимся. Мы еще дадим о себе знать. От нас вы никуда не уйдете. — Полевой смотрит на нас, десантников,— Прощайте, товарищи! На днях нам удалось наладить связь с могилевским подпольем. Теперь наши два отряда — Аксеныча и Мордашкина — будут действовать по указаниям партии!
К Полевому подходит с ручником на плече десантник Володька Терентьев.
— Разреши, комиссар, я задержу немцев на мосту!
— Действуй! — отвечает комиссар. — Только не один. Мы поможем задержать немцев.
А то выгонят из лесу, как куропаток перестреляют.
Терентьев убегает к мосту, прежде чем Самсонов успевает слово молвить.
— И я с ним! — говорит Щелкунов, соскакивая с коня.
Я спрыгиваю с телеги, делаю шаг за другом, два шага... Нет, я не могу остаться здесь с Аксенычем, с Полевым, не могу уйти сейчас от Самсонова.
Сначала надо обезвредить его...
— Щелкунов! — почти кричит Самсонов. — Поезжай в головной дозор.
И Щелкунов выполняет приказ.
Самсонов нетерпеливо топчется, теребит кобуру парабеллума, скашивает глаза в сторону моста. Там гремит не смолкая стрельба. Аксеныч решительно забрасывает автомат за плечо, поворачивается к Самсонову спиной.
— Ну, кто со мной? Смолицкие!
Самсонов, бормоча проклятия, бегом догоняет ушедших вперед за Самариным партизан. На шляхе остается человек сорок — пятьдесят — комиссар Полевой, земляки Аксеныча. Они долго глядят нам вслед, стоят перед обозом маленькой толпой на затянутом тенью шляхе. Их так мало... Но ведь комиссар Полевой сказал: ими будет руководить партия...
2На восточной опушке леса, недалеко от Александрова, отряды «Сокол» и «Орел» заняли вместе с шестым отрядом круговую оборону. В середине ощетинившегося дулами винтовок и пулеметов круга — штабы, санчасти и хозчасти отрядов: телеги, лошади, раненые, санитарки, мешки с продовольствием, ведра, котелки, свиные и бараньи туши, две или три коровы, беспечно пощипывающие траву. Раскатами далекого грома доносятся взрывы пальбы то из одного, то из другого края леса. Карателей всюду встречают засады. Разведчики уверяют, что каратели еще не перешли мост. У моста тарахтит ручник Терентьева. Но где Дзюба, Мордашкин? Куда ушел Аксеныч? Улетела, наконец, «стрекоза». Сумерки приносят с собой чувство невыразимого облегчения. Но ненадолго.
Всех снедает нетерпение, томит неизвестность, опять точит душу тревога.
Меня охватывает чувство бесповоротности, необратимости происходящего, сознание того, что нет возврата в лагерь, к Горбатому мосту, на изъезженный и истоптанный нами шлях.
Я сижу с Алесей. В сгущающихся сумерках на нас никто не обращает внимания, и мы то и дело переглядываемся.
В кругу командиров — Самарин. Оказывается, он с группой наших партизан, Полевым и Терентьевым, держал немцев за Ухлястью, обстреливая саперов, наводивших переправу.
— Надо усилить там заслон,— говорит он. — Немцы шли колоннами, их задержала Ухлясть, но если они вздумают просачиваться мелкими группами автоматчиков, мирным жителям, да и нам, несдобровать. Нам бы только дотемна продержаться.
Десять часов вечера... Приходит Терентьев с пустыми дисками. «Путь на восток свободен»,— докладывает конный дозор во главе с Щелкуновым.
Блатов и его конюхи обвязывают соломой колеса подвод.
— Пора в путь! — говорит Самарин. — Надо вырваться из лесу. Завтра — тут капут.
— А ты тут что командуешь? — вдруг оживает Самсонов. — Без тебя знаю, что в путь пора. Как командовать — каждый лезет, а как радиста из лагеря под обстрелом выводить, так я должен?!
По давно не езженному полевому проселку отряды вытягиваются длинной колонной. Впереди маячит в темноте головной дозор с Щелкуновым и Козловым-Морозовым, за ними — боевая группа основного отряда. Ведет ее Кухарченко, упрямо толкающий вперед мотоцикл. Затем обоз: штабисты, хозяйственники, раненые, врачи и санитарки. Слева и справа боковые охранения, по десять — пятнадцать бойцов в каждом...
Хачинский лес остается позади. Быть может, навсегда.
Мутно чернеют скирды в поле.
Александровны хлеб дожали,— говорят на подводе,— а убрать не успели. Все немец заберет! Не все! Володька Длинный еще утром промчался тут везде на коне, предупредил всех, чтобы прятали урожай от немцев. В Александрово давно начали ямы тайные рыть.
Наверно, не один хачинский партизан тяжко и совестливо вздыхает — вчера еще, не чуя беды, смеялся хлопец над страхами своей дивчины, не думая о разлуке, а теперь по всему видать — никогда не вернемся мы в нашу партизанскую столицу. Подходим к Кульшичам. «Путь свободен»,— докладывает Козлов...
...Лунные партизанские ночи! Этот таинственный некогда мир, теперь изведанный лучше дневного. Пыль дороги уже не кажется шелком и лужи не кажутся серебром. И чувство одиночества давно перестало быть приятным. А лес за спиной, еще вчера бывший для тебя домом, полон опасностей, и тебя охватывает властное желание бежать, нестись сломя голову все дальше и дальше от него. Впереди — таинственная неизвестность, которая не манит, как прежде, а отпугивает. Грозным фейерверком рассыпаются в ночном небе белые, зеленые и красные ракеты карателей. Буйно полыхают еще вчера гостеприимно принимавшие тебя подлесные деревни. Ночь таит в себе тысячи неожиданностей, берет тебя на мушку миллионами глаз... Как не похожи эти сентябрьские ночи на ночи июньские!..
На санитарной подводе — Смирнов, Бурмистров, Сирота и я. Держу в одной руке вожжи. Бурмистров и Сирота беспокойно озираются. Смирнов, вцепившись в грядки телеги, поблескивая белками глаз, напряженно всматривается в пасмурную ночь. За обозом раненых — штабная повозка. На ней — Перцов и писарь Сахнов. Куда ни глянь, всюду ныряют, покачиваются головы идущих по обочине дороги партизан, смутно белеют лица. Впереди на белом коне — Щелкунов. Володька то мерно покачивается в седле, то привстает на отпущенных до отказа стременах. В толстом слое пыли и взрыхленной земли глохнет звук шагов, стук копыт. Только лошади фыркают да повозки глухо тарахтят на выбоинах. Далеко позади, над Хачинским лесом, тускло вспыхивают и дрожат, оплывая, осветительные ракеты, прошивают ночное поднебесье зеленые и голубые пулеметные трассы. Молчать трудно. Сирота наклонился к Бурмиетрову и хрипло шепчет ему на ухо: «А может, зря удираем? Тут хоть местность знакомая. Куда идем? Не знает никто. Оплошали, брат, командиры. Неужто капут нам?»
Не будь у Сироты прострелены легкие, он не дрожал бы так за себя. Но положение его и впрямь ужасно — ведь до сегодняшнего дня он не поднимался с нар санчасти.
Паникуешь? — яростно шепчет в ответ Бурмистров. — Командиру прекрасно известно, куда он нас ведет. Тут оставаться? Ты посмотри назад, что там делается... Да и зимовать в Хачинском лесу невозможно — после листопада насквозь просматриваться будет...
Я чмокаю, шевелю вожжами и усмехаюсь в темноте. Бурмистров не одинок в своем мнении: в такой час трудно не цепляться за спасительную слепую веру во всемогущество командира. Однако совсем не по-партизански подчинять себя чужой воле, снимать с себя, перекладывать на командира все заботы. Бурмистрову сейчас намного легче, чем Сироте, чем мне... И все же мне жаль его — еще недавно он был куда храбрее. Но ростки мужества не успели пустить крепкие корни. Ранение сломило его, как ломает многих не успевших закалиться бойцов. Попав сразу в пекло, не зная личного успеха в войне и слишком хорошо зная силу врага, побывав на волоске от смерти, он чувствует теперь себя беспомощным, бессильным и может только бежать от опасности, но не бороться с нею. Как много значат первые испытания для каждого воина!
А Киселев, друг Бурмистрова, справился, к всеобщему удивлению, со своим малодушием!..
— Тише! — шипит Бурмистров. — Кульшичи!
Проплывают мимо расплывчатые контуры хат. Хаты плывут справа, а слева, за баньками и гумнами с высокими крышами и скирдами сложенного в снопы хлеба,— поле скатывается к кустарнику. Там болото. Вот обрывается справа темный строй домов и заборов и на пригорке в десяти или пятнадцати метрах от дороги вырисовывается знакомое здание школы. Чернеют пустые глазницы окон... И вот в невероятной, напружинившейся вдруг тишине раздается очень спокойное, очень короткое и очень понятное русское слово — одно только слово: «Огонь!»
