Пронзительный вой пуль сдувает меня с телеги. Я ударяюсь обо что-то раненым плечом. Мельком вижу в заискрившейся тьме, как тяжело оседает белый конь Щелкунова. Грохочет воздух. Кони встают на дыбы, бьют в воздухе копытами, рвут упряжь и падают. Некстати взвывает упавшая с телеги гармонь. Машут руки, мелькают лица. И все это, все живое и неживое, прошивают визжащие струи горячего металла, бешено вырывающиеся из окон школы...
Я хватаю Алесю за руку. Мы бежим сломя голову, и каждый шаг больно отдается в раненом плече. Вспыхивает ракета, и ночь становится днем. Вот Юрий Никитич — он ведет Смирнова. Алеся вырывает руку и спешит к нему на помощь. К Смирнову тянутся еще чьи-то руки, много рук. Низко визжат пули. Смирнова хватают и волокут бегом вниз. Под ногами — упругий мшаник. Кто-то падает. Это Сирота! Неужели убит? Нет, встал, бежит. Вниз, вниз... Туда, где лежит в туманной мгле, за мокрыми от росы кустами, спасение, жизнь...
Только теперь я понял, почему каратели не добили нас в Хачинском лесу: они рассчитывали сократить свои потери, надеясь перестрелять нас из полицейских засад.
4Под сапогами жирно и жадно чавкает болотная тина. Колючие упругие ветки бьют с размаха в лицо, запускают цепкие когти в одежду. За ноги цепляется осока. Вязкая грязь, студеные брызги в мутной, сырой мгле. Болотная жижа переливается за голенища, наполняет сапоги. Партизаны скучиваются в тесную толпу. С каждой секундой толпа ширится. Вот затрещали кусты, смутно зачернел в белесом тумане ствол пушки: «Ай да Киселев, ай да Баламут! Молодцы артиллеристы!» Слышится голос — негромкий, но задиристый:
— Начхать! Не брошу машину. «Никто нас не разлучит, лишь мать сыра земля»... — Болото бурлит под ногами Кухарченко, под колесами его мотоцикла. В Кульшичах не переставая стучит пулемет. По звуку — наш, русский, станковый, скорострельный.
— Полицаи, мать их! Залезли к черту в пекло...
— Затягивается петля-то.
Говорим приглушенно, прислушиваемся к хлюпанию — еще кто-то идет.
— Свои... я... Сирота...
— Ну как там?
— Писаря Сахнова убили...
— Киселев молодец! С Баламутом пушку из-под огня вывез!
— А документы где?! Списки где отрядные?
— Я почем знаю? У Сахнова в портфеле были. Подводы л все там осталось, весь обоз, все хозяйство Блатова.
— Местным хана теперь, братцы! Списки к немцам попали. Семьям капут — это уж как пить дать.
— Федя Иваньков, из Рябиновки который, замертво упал. Хорошо хоть, что они ракеты над нами не сразу повесили, опоздали.
Булькает жидкое месиво. Выплывает из-за туч луна, предательски заливает все вокруг мягким матовым светом. Колышется, дрожит в ночном воздухе над болотом призрачная мутно-голубая пелена тумана. Потрескивают кустики, глухо звучат сдавленные волнением голоса:
— Что с пушками, капитан, делать будем?
— Не знаю, не знаю. Отстань!..
— Сымай, говорят, замок!
— Щелкунова, братва, никто не видал? Жалко Длинного, коли чего...
— Себя пожалей! Из-за них, из-за разведчиков, чуть всех не угробили!
— А ты не знаешь, так помалкивай. Полицаи Щелкунова дважды мимо пропустили, затаились. Это Козлов не догадался дома прочесать...
— Может, вдарим, капитан, по Кульшичам? Чего зря снарядам пропадать?
— Как говорил Великий Комбинатор, свидание с теми, кто гонится за нами, не входит в наши планы...
— Затягивается петелька-то!
— А ты уж и нюни распустил!
— А тот полицай-пулеметчик в Кульшичах, братва! Может, он нарочно поверх голов садил, а?
— Скажешь тоже!
— С перепугу мазал!
— Пойди спроси его.
— Жаль, хлопцы, урожай-то герману оставлять...
— Начинается, хлопцы, блиц-дралапута-дралала!
— Эх, мне бы сапоги-скороходы! Да ковер-самолет!
— Сто с лишним человек насчитали. И полсотни нестроевиков. Это от всей бригады-то... От шестисот!
— Не хнычь! Рассеяли нас только, а не разбили. Отряхнемся и дальше пойдем.
— Только слава что командиры. Черта с два выиграешь с такими войну!
— С другими выиграем! Настоящих хватит.
— Самсонов-то — сразу «самкать» и «якать» перестал!..
— Где ж, Васёк, гармошка твоя? Отгулял, браток, отгармонил!
— Ну ты, помалкивай! А вот лапу сосать тебе придется — все на подводах осталось...
— Длинный! Щелкунов! Сукин ты сын! А мы думали,капут тебе! Видал я, как ты с лошадью грохнулся. Жив?!
— Меня на Ваганьковском будешь хоронить — лет эдак через полсотни, с музыкой.
— Где Козлов? Ведь он, гад, должен был дома разведать!..
— Затягивается, братцы, петелька-то!..
— Утри сопли! Вперед, к полному разгрому немецких оккупантов!
— Эй, Ванюшка! А ну, передай по рации, чтобы Гитлер отозвал своих собак!
Но пресные шутки не могут поднять настроение. В нашем лесу хозяйничают немцы; лагеря оставлены, брошены запасы боепитания и продовольствия; из-за просчета Самсонова, которого каратели застали врасплох, мы проиграли битву за урожай. Три отряда бригады — отряды Аксеныча, Дзюбы и Мордашкина — потеряли с нами связь. Смогут ли удержаться Аксеныч и Полевой в Хачинском лесу? От других отрядов осталось не больше половины их состава. Еще вчера люди уходили группами на задания. На обратном пути они столкнутся с карателями, станут прорываться в лес. Что будет с ними? Что будет с другими мелкими группами партизан, отбившимися во время сегодняшних боев от бригады? Нет, хорошо еще, что личное малодушие Самсонова помешало ему провести в жизнь свой сумасбродный план — стоять насмерть, драться за каждое дерево Хачинского леса. Издалека, по карте-двухкилометровке Самсонов неплохо командовал операциями, но как только инициатива перешла к немцам, когда он сам оказался в опасности, он растерялся и забыл свой план обороны Хачинского леса. И это спасло хачинских партизан: ведь они не задумываясь выполнили бы любой боевой приказ командира.
Самсонов сплоховал, опозорился, как только возникла действительная, неотложная потребность в уверенном и сильном командире. Первое же по-настоящему серьезное боевое испытание застало его врасплох. И он померк, сыграл труса, потерял голову на глазах у ждавших его сигнала партизан. Смелыми, стойкими были хачинские партизаны! Ведь пример труса-командира и таких трусов-помощников, как Козлов и Ефимов, мог вызвать эпидемию страха и растерянности. Но крепкая выдержка большинства командиров и бойцов спасла нас от разгрома.
'Теперь многие партизаны раскусили Самсонова. Только плохой партизан слепо верит в командира, приписывает ему сверхъестественную власть над событиями. Убедившись раз в ее отсутствии, он теряет всякую веру в командира, жалуется, возмущается, а то и кричит об измене. Настоящий партизан простит своему командиру незнание обстановки в условиях карательного окружения, неспособность принять спасительное решение, понимая, что часто это — выше сил человеческих; он требует от командира лишь ясных указаний, уверенных действий, лучшего из возможных решений и никогда не простит командиру растерянности, беспомощности, трусости... Бригаду тянули в гору сотни людей, а под гору толкнул один! Вместе с замками наших пушек утопили партизаны в том болоте и свою веру в Самсонова. Все эти соображения, горькие и гневные, заставляли меня скрежетать зубами от ненависти и презрения к виновнику наших бед. К горлу подкатывал тугой и горячий комок. Я весь дрожал от ярости и обиды — обиды за друзей, славных хачинских партизан, обманутых своим командиром.
— Помнишь это болото? — спрашивает меня Щелкунов. — Помнишь, мы его месили три месяца назад, когда спрыгнули? А ведь, ей-богу, стоило его месить, а?..
Да, он сто раз прав, стоило, стоило!
Три месяца днем и ночью гремели наши выстрелы под Могилевом — этого у нас никто не отнимет!
— Боков! — говорит в кругу командиров Самарин. — Ты лучше всех знаешь дорогу — веди нас в лес за Проню. Возьми Щелкунова в дозор, Козлова не бери. Надо оторваться от карателей.
План карателей был прост: охватить лес полукругом с запада, установить полукольцо полицейских засад с востока, разрезать бригаду на части, изолировать отряды и группы, сжечь базы. Это удалось им, но они не выполнили свою основную задачу — не выгнали партизан засветло из леса, под огонь полицейских, они не уничтожили нас. Отбившись от нас, партизанские группы не исчезнут бесследно. Если не удастся им соединиться с нами, будут они обрастать новыми людьми в наших прежних и новых районах Белоруссии, расти в отряды и бригады. Огонь партизанской войны еще шире разольется по Могилевщине. Такие люди, как хачинские партизаны, никогда не сложат оружие...
1— Раненые! Сюда! — громким шепотом зовут Юрий Никитич и Люда.
Сирота в изнеможении опустился на студенистую кочку. Бурмистров взобрался на другую кочку, держась за кривую осинку, как цапля поджав забинтованную, облепленную грязью ногу. Чья-то холодная, мокрая, скользкая рука касается моей руки.
