стараясь захватить его врасплох, я резко обернулась — и точно, вот он, Петр Генрихович собственной персоной, идет в нескольких шагах от меня с отсутствующим видом, только слегка улыбается загадочно. Как обычно, я замедлила шаг, чтобы он мог меня догнать и пойти со мною рядом. Когда он только появился, я почувствовала поднимающуюся во мне волну какого-то теплого спокойствия: то, чего мне так не хватает в обыденной жизни. Дело в том, что я по условиям собственного существования лишена того, что у обычных людей подразумевается само собой и ощущается ими как данность, а не как благо. Это как с руками и ногами: вряд ли кто-то, кроме калеки, воспринимает свои руки и ноги как великую награду судьбы, а калека, понятно, может уже лишь роптать на их отсутствие. У обычного человека есть жена или муж, дети, родители, друзья, плюс еще он выносит за скобки существование на небесах некоего благосклонного бородача, который внимательно за ним присматривает, а в случае особой нужды отправит вниз кого-нибудь вроде меня. Мне же надеяться не на что: не говоря уже, что истинное положение дел я ощущаю с малодоступной для людей ясностью, я еще и полностью лишена возможности подобных утешений — разве что могу попробовать завести собаку.
Вероятно, из-за этого я особенно ждала встречи с доктором — и, кажется, подсознательно связывала с ней какие-то напрасные надежды. Не произошло же ровным счетом ничего — абсолютно как обычно, он приноровился к моему шагу и беззаботно пошел рядом.
— Послушайте, Петр Генрихович, — сказала я ему. — Мне нужен ваш совет. Да более того, мне нужна ваша помощь. Не думала я, кстати, что когда-нибудь обращусь к человеку с такими словами, но вы, как я думаю, все-таки не вполне человек. Вы слышите меня?
Он продолжал идти рядом ровно с тем же отсутствующим видом, даже не взглянув в мою сторону.
— Мамарина уезжает! Мамарина уезжает и увозит с собой дочь! Вы понимаете, что это значит?
На самом деле мне было ужасно неловко. Людская молва приписывает нам сверхъестественные способности, но сами-то мы знаем, что отнюдь не всевластны: мы можем отогнать бешеного волка или лишний раз проверить задвижки на окнах, но, скажем, оживить мертвого мы не в силах. При этом — кажется, это слишком человеческая черта — мне было невыносимо стыдно признаваться в своей слабости. Стараясь не смотреть на доктора, я быстро изложила ему события последних дней. Вероятно, я говорила при этом с излишней горячностью, так что краем глаза заметила, что прохожие обращают на меня внимание, но чувства земнородных не слишком меня ранили: в конце концов, птичница редко задумывается о том, насколько ее манеры нравятся курам. Наконец я закончила, остановилась и подняла глаза. Доктора не было, а вокруг меня собралась уже небольшая толпа любопытных. Какая-то старушонка с умным сморщенным обезьяньим лицом подступила ко мне и что-то залопотала по-чешски, протягивая ко мне свою скрюченную лапку в кружевной перчатке. Мне показалось, что если она дотронется до меня, я закричу, или брошусь в реку, или вцеплюсь ей в лицо — в общем, сделаю что-то непоправимое, но она, каким-то средним умом это почувствовав, остановилась. «Немочни? Немочни?» — спрашивала она, и я сперва подумала, что она интересуется, не немка ли я, а только потом сообразила, что это от слова «немочь» или «немощь». Я потрясла головой. Старушонка, словно передразнивая меня, тоже потрясла головой, очевидно не веря. Выглядело это, должно быть, довольно комично, потому что кто-то в толпе засмеялся сытым, довольным смехом. Отвернувшись прочь от них и снова опустив голову, я медленными шагами пошла вдоль реки и спустя некоторое время поняла, что все они от меня отстали и что слезы продолжают катиться по моим щекам.
Очевидно, Мамарина понимала, как сильно меня ранит происходящее — вряд ли она, при всем своем зверином чутье, осознавала это в деталях, но определенно испытывала по отношению ко мне род щекочущего неудобства: как бывает от неразношенных туфель, но только применительно к душе. Внешне выражалось это в несколько преувеличенной заботливости, которую она демонстрировала по отношению к моей особе: то и дело осведомлялась о моем здоровье, переспрашивала, не налить ли мне чаю, не устала ли я на работе, — и даже раз предложила проводить меня до станции, чтобы поднести картонку, в которой я возила готовые цветы, — даром что была она совершенно невесомой. Другой стороной этой нахлынувшей деликатности было то, что от меня, по возможности, маскировались приготовления к предстоящему отъезду — но, конечно, в нашем устоявшемся быту вовсе скрыть это было никак нельзя, так что все появляющиеся у нас дома портпледы, рекламы пароходного общества и самоучители «Русский в Испании» немедленно попадались мне на глаза и вызывали во мне какое-то особенное замирание сердца, которое бывает, когда прыгаешь с высоты.
Гродецкий в эти дни появлялся у нас довольно редко и держался очень официально; о нашем несчастливом свидании в поезде не вспоминал вовсе, да и вообще в моем присутствии почти не заговаривал. Если я возвращалась, когда он был у нас, он почти немедленно уходил к себе.
Стейси вела себя ровно так же, как обычно: мне показалось в какой-то момент, что она переняла у своей матери особенную нарочитую щепетильность, с которой та последнее время обращалась со мной, но, может быть, мне и причудилось. Училась она по-прежнему прилежно, никак не подавая виду, что это ее последний семестр в школе: я даже не уверена, что она сообщила о предстоящем отъезде своим гимназическим друзьям. Впрочем, тех было подобными новостями не удивить: в каждом классе могли вспомнить двух-трех, а то и более учеников, которых, зачастую прямо посередине учебного года, забирали родители, чтобы вернуться с ними в Советский Союз. По сравнению с этим Аргентина представлялась чем-то существенно более близким — по крайней мере, почта туда ходила хоть и медленно, но исправно.
По вечерам, сидя за своими цветами и глядя на чистый профиль Стейси, склонившейся над тетрадками (точными копиями тех тетрадок, в которых я пишу мою горькую повесть), я пыталась представить наше раздельное существование — и никак не могла. Конечно, я понимала, что совсем скоро она вырастет, может быть, уйдет из семьи, переедет в другой город или другую страну, выйдет замуж, родит ребенка или двух — но я должна, я обязана была следовать за ней неотступно, как тень, чтобы охранять, отстаивать, оберегать. Мне всегда было свойственно в высшей степени рациональное мышление: я обожаю расписания, списки, планы (хотя лучше многих осознаю
