их тщетность), но тут картины ближайшего будущего затуманивало какое-то серое марево — или просто на мои глаза наворачивались слезы.
При отъезде Мамариных (а точнее, уже без пяти минут Гродецких) я даже не сочла нужным эти слезы скрывать — и с облегчением разрыдалась, попеременно обнимая их обеих, пока будущий глава семейства отдавал отрывистые приказания носильщикам. Провожать их пришло неожиданно много людей: наши общие коллеги из гимназии, несколько учеников (которым, между прочим, строго-настрого было запрещено выходить с территории гимназии) и даже пара-тройка выпускников, приехавших ради такого случая из Брно и Праги: для меня было удивлением, что простоватый и плосковатый Михаил Дмитриевич пользовался такой приязнью среди воспитанников (впрочем, вспомнив единодушные восторги по поводу Шленского и Быченковой, я изумляться почти перестала). Я до сих пор не могла привыкнуть, что на европейских железных дорогах вместо нашего громогласного свистка, возвещающего отправление, кондуктор просто выкрикивает что-то невразумительное. В ожидании этого сигнала посланца судьбы я оглядывала нашу пеструю толпу, собравшуюся полукругом вокруг уезжающих. Вещи их уже давно были отвезены носильщиками под неусыпным присмотром Гродецкого к багажному вагону; редкие пассажиры с интересом смотрели на нас, гадая, очевидно, кто эти чужестранцы, почему они едут первым классом и чему они обязаны столь пышными проводами.
Еще больше бы они удивились, если бы сосредоточились не на очевидном центре нашей компании, то есть не на Мамариной, Стейси и Гродецком, а на одной из провожающих. Согласитесь, не так часто бывает, что кто-то из толпы, собравшейся, чтобы отметить чей-то отъезд, тайком пробирается в тот же поезд! А между тем я проделала именно это: последний раз обнявшись с Мамариной, я сделала вид, что не в силах сдержать нахлынувших чувств, отступила немного назад, потом еще и еще — и, наконец махнув рукой с характерным русским жестом «все равно все пропало», пошла неверными шагами прочь: туда, где народ попроще набивался в вагоны второго и третьего класса. Там, достав зеркальце, чтобы проверить, не пострадала ли прическа от медвежьих объятий моей неверной кумы (а Мамарина вцепилась в меня так, словно пыталась задушить), я заодно проверила, не смотрит ли кто-нибудь мне вслед: не хватало мне только сочувствующих доброхотов («Василий, надо поддержать нашу бедную Серафиму Ильиничну, на ней лица нет — пойду-ка я побуду с ней»). К счастью, на меня никто не обратил внимания, так что я быстро опустила вуаль и поднялась в вагон второго класса.
Не могу сказать, что решение это было минутным, хотя и обдуманным его не назовешь. У меня не было с собой никаких вещей, даже белья, все оставалось в нашей осиротевшей квартирке: я сообразила взять лишь свой нансеновский паспорт, чековую книжку, игрушечную собачку-талисман (с которой не расставалась) и немного денег. Мыслей и планов у меня не было никаких, только го-лый инстинкт: я чувствовала себя героиней одного из душещипательных рассказов Сетона-Томпсона (сколько их я перечитала Стейси!), какой-нибудь сторожевой собакой, отставленной за ненадобностью после того, как она потеряла слух и чутье. Я-то ничего не теряла, но история была похожей: четырнадцать лет я верой и правдой охраняла хозяйскую избу, после чего меня не просто сослали в конуру на улице, а скорее даже завели в лес и там привязали к дереву. Да, с точки зрения жильцов этой избы — которые, например, собираются перебраться в другую губернию, — чувства и мысли собаки вряд ли стоят особенного внимания и не берутся в расчет при мысли о переезде, но для нее-то самой это означает полное крушение не только ощущаемого ею мира, но и всей предыдущей жизни, которую, получается, она прожила вовсе напрасно. Собака в этой ситуации может хотя бы повыть на луну, но я была лишена и этого утешения.
У меня, если продолжать эти собачьи аналогии, вовсе не было желания пробраться к ним ночью и перегрызть им горло, отнюдь; мне даже не хотелось в решительную минуту появиться откуда-то из-за кустов и отогнать вдруг пожаловавшего волка. Мне просто нужно было быть рядом со Стейси: эта необходимость составляла первооснову моей личности, которая без нее просто распрастывалась в прах. Я не думала о том, чем я буду заниматься, где я буду жить и во что переоденусь утром, — точнее, эти мысли вяло болтались на периферии моего сознания, тогда как сосредоточена я была лишь на двух вещах: как не упустить Мамариных и как не попасться им на глаза.
И то и другое оказалось довольно простым делом: вероятно, они были настолько перевозбуждены предстоящим путешествием, что не сочли даже нужным оглядываться. С другой стороны — чего им было опасаться? Как бы ни сложилась их жизнь по ту сторону Атлантики, они, единожды спасшись от погибшей России, теперь во второй раз вытащили счастливый билет — и покидали не слишком приветливую Европу. Вся жизнь расстилалась перед ними. И только у меня в этой жизни не было больше ничего.
Почему-то мы все, живя второй десяток лет в Чехословакии, никогда не учили чешский: в нашей Моравской-Тршебове жили одни немцы, так что он не был и нужен, а в Праге обычно удавалось обходиться смесью из немецких, французских и русских слов. Но в сумочке у меня на всякий случай всегда лежал маленький разговорник, в котором, по уверению его авторов, содержались уже готовые чешские фразы на все возможные случаи. Заплатив за билет, я достала книжку и стала ее перелистывать. Автор действительно хорошо знал жизнь: почти все фразы там были с жалобами — и все прекрасно подходили к моему нынешнему состоянию. «У меня болит голова», «мне плохо», «я чувствую жар», «у меня болит живот», «я умираю» — все это я могла теперь сказать по-чешски, но кому? Зато одну крайне необходимую мне фразу я оттуда извлекла: хоть она и звучала практически по-русски, но все равно было очень приятно, сев рядом с вокзалом Брно в таксомотор и показывая на отъезжающий автомобиль Мамариных, бросить шоферу «едьте за тим аутем».
Очевидно, таксист читал те же сыщицкие рассказы, что и я, разве что в других переводах, поскольку вел себя так, чтобы возбудить максимум подозрений: горбился за рулем, натягивал свою шляпу по самые уши, резко обгонял машины, имевшие несчастье влезть между нами и мамаринским такси, и в результате тащился прямо за ним, чуть не упираясь ему в хвост — при этом внимательно изучал меня в зеркале заднего вида, так что каждый раз, поднимая взгляд, я видела в нем его круглые от возбуждения глаза под низкими полями шляпы. Хотелось бы,
