чтобы его не разочаровывать, достать револьвер и прокрутить барабан, но револьвера у меня не было, так что пришлось с суровым видом покопаться в сумочке; надеюсь, он был удовлетворен. К счастью, в переулке, где они поселились, было полно и других гостиниц, соперничавших между собой затейливостью подъездов и величием швейцаров: мне же, собственно, хотелось одного — найти номер с видом на улицу. Без труда его раздобыв, я провела очередную бессонную ночь, глядя на постепенно пустевший переулок. После полуночи пошел дождь. Отражения редких фонарей дробились на мокрых булыжниках; под навесом гостиницы наискосок (не той, в которой жили Мамарины) курили три или четыре проститутки, либо не нашедшие покупателей на свои прелести, либо уже ублажившие их и вкушавшие заслуженное освобождение. Я сидела, не зажигая огня, покуда не начало светать: сперва картина в окне как будто помутнела, словно на неудачной фотографии, после поблекла, и наконец волглый, мокрый день полностью осветил узкую неприветливую улицу.
Из-за дурной погоды или по отсутствию любопытства (Мамарина, сколько я ее знала, не интересовалась ни музеями, ни архитектурой) они просидели в гостинице бóльшую часть дня, так что я даже стала беспокоиться, не вышли ли они черным ходом. Тревоги мои оказались тщетными: ближе к трем часам швейцар распахнул перед ними дверь (не дождавшись, увы, от прижимистого жениха даже скромного подношения) — Мамарина в пышном, уже знакомом мне коротком белом платье, Гродецкий в новом, очевидно, специально пошитом для этой оказии сюртуке, и Стейси в чем-то темном, чуть не в гимназической форме — я не могла разглядеть, поскольку слезы снова выступили у меня на глазах. Здесь мне не нужно было следовать прямо за ними, опасаясь быть узнанной: я заранее выяснила у портье, где расположена единственная в городе православная церковь, и не торопясь отправилась туда, держась на приличном расстоянии от них, хотя и не теряя полностью из вида.
Церковь выглядела так, словно ее построили из детских кубиков, причем только что, буквально несколько дней назад: вокруг еще стояли строительные леса, а внутри пахло краской. Еще идя туда, я беспокоилась, что в церкви, кроме меня, не окажется никого постороннего. Наше знакомство с Мамариной началось пятнадцать лет назад при таких же обстоятельствах: я не думала, что, увидев темную фигуру под вуалью, она немедленно вспомнит об этом, но не понимала, что делать, если у них снова не окажется нужного человека для совершения таинства. Может быть, где-то в глубине души я была бы и рада выскочить, как ангел из коробочки, чтобы посмотреть на их изумленные лица, но для этого нужно обладать большей тягой к сценическим эффектам, чем есть у меня: нам же предписано оставаться в тени.
Страхи мои оказались тщетными: в церкви было полным-полно народу — не пришедшего специально на свадьбу, а просто оставшегося после утренней службы. Очевидно, для русского прихода она была и клубом, и общественным собрани-ем, и бог знает чем еще. На меня никто не обратил внимания, когда я, проскользнув в дверь, стала за колонной, откуда мне было хорошо видно все происходящее. Пока Мамарина и Гродецкий о чем-то говорили с местным священником — высоким, крепким, бритым, похожим на католика общей твердостью черт, — я с тоской вспомнила нашего отца Максима, вечно расхристанного, нелепого, с клочковатой бородой и смущенной ухмылкой, который даже в полном облачении не имел и десятой части той победительной самоуверенности, что была у здешнего батюшки: впрочем, улыбка и у этого была хороша.
Сперва я не заметила Стейси, но почти сразу отыскала ее: она стояла по диагонали от меня и смотрела не отрываясь на мать и отчима. Почему-то я думала, что Мамарина, с обычной своей озорной безвкусицей, захочет сделать ее своей посаженной матерью, но, очевидно, ей это в голову не пришло или священник ее отговорил. Мне страстно хотелось подойти к Стейси, заговорить с ней, погладить ее по голове: все это, казавшееся еще совсем недавно простым и естественным, как дыхание, было ныне для меня строжайшим образом запрещено, к чему мне еще только предстояло привыкнуть. Взволнованная ходом этих мыслей, я не заметила, как началось венчание: в церкви стало тихо так, что сделался слышен треск горящих свечей, — и только вверху, в куполе, металась и попискивала какая-то птица, влетевшая, очевидно, через слуховое окно и не находившая выхода.
Происходящее таинство, хотя я и старалась следить за ним, казалось мне каким-то ненастоящим, как будто дело происходило не в церкви, а в театре: бритый актер, играющий попа, говорил слова своей роли; двое актеров держали толстые белые зажженные свечи и отвечали на вопросы первого; четвертый актер, длинноволосый, в шитом золотом костюме, подносил первому разные предметы. На сцене было еще несколько человек, но каждый знал, что ему делать — двое держали венцы, трое пели; зрители стояли вокруг и с улыбками наблюдали за происходящим. Хуже всех знали свои роли двое со свечами: отвечали невпопад, путались, переспрашивали, и в результате один из них уронил кольцо, откатившееся в сторону, — зрители бросились его искать, нашли, вернули — и в наступившем замешательстве мне показалось, что Стейси меня узнала или, по крайней мере, обратила на меня внимание, так что мне пришлось, придерживая вуаль, спасаться бегством.
Здесь есть важная тонкость. У любого существа — у человека или ангела — есть небольшой, данный ему от природы, конечный запас удачливости. Он возобновляем, то есть он не дается сразу на всю жизнь, а медленно конденсируется, как, например, молоко у коровы или березовый сок у березы: это таинственное вещество собирается по капле, но может быть использовано сразу. Количество его у разных лиц различно — это уж как на роду написано. Но самое главное — если вам предстоит ответственное дело, для которого понадобится все ваше везение, важно по пути не расплескать на пустяки все его запасы. Представьте себе игрока в Монте-Карло или Баден-Бадене. Шанс победить фортуну у него есть, только если всю дорогу к игорному столу его преследовали одни неприятности: он забыл шляпу и возвращался в свой номер, управляющий с гадкой улыбкой напомнил о долге, на улице лил дождь, проезжающий экипаж обрызгал грязью — и только тогда, добравшись до сияющих огней и зеленого сукна, он использует свой нерастраченный запас, и шарик выпадет точно на занятую им клетку.
Совсем другое дело, если с самого утра у него все ладится: еще на заре лакей приносит телеграмму с известием, что в театре Корша пойдет его пьеса; за табльдотом ему улыбается дочь губернатора Кюрасао, заехавшая сюда
