— Поляки нажили еще одного врага, — сказал Богдан, внимательней, чем обычно, разглядывая генерального писаря. — У меня тоже есть добрая новость. Султан Магомет IV дал свое высокое соизволение на брак Тимоша с княжной Роксандой. Так что, Иван, пиши, пиши письма. Теперь каждый день дорог. Пока в Варшаве опомнятся, мы уже будем двумя ногами опять в Яссах.
Как только генеральный писарь ушел, Богдан достал списки с тайных посланий Выговского. Одно письмо было к Потоцкому, адресованное сразу же после Берестечка.
«Не только теперь, но и во всякое время я прилагал большое старание о том, — писал Выговский, — чтоб усердно и верно служить его королевской милости. А что ваша милость в последнем письме уверять меня изволишь в милосердии его королевского величества и важном повышении, то за это буду отслуживать вашей милости во всю жизнь тем же усердием и нижайшими услугами… Об одном прошу, чтоб жизнь моя была в безопасности».
Второе письмо было адресовано в Москву.
«Если государь не изволит нас принять, то есть такие люди многие, что станут гетману наговаривать поддаться туркам или крымцам, а у меня того и в уме нет, чтоб, кроме великого государя, куда помыслить, только бы великий государь пожаловал меня, холопа своего, велел бы мне свою грамоту прислать, чтоб гетман и никто другой о том не знал. И в Путивль свою грамоту велел прислать, чтоб меня приняли, когда я к великому государю поеду».
— Ах как дорога своя шкура! — усмехнулся Хмельницкий. — Всем себя запродал.
И думал о том, что Бог с ним, пусть себе живет, пусть всех надувает, не в Выговском нынче дело. Сцепиться с ним теперь — старшину от себя оттолкнуть, народ уже и сам отвернулся, будь он неладен, Белоцерковский мир!
Впрочем, Богдан знал, что его ждет, когда подписывал трактаты вслед за Потоцким, — выхода иного не было.
8
Послал Тимош казака в Чигирин к Карыху, чтоб ехал на пчельник, взявши с собою толмача, недавно принятого на службу.
Карых приехал с Петро Загорулько, с толмачом и пригнал пару овечек. Одну казаки тотчас зарезали, насадили на вертел.
Толмач, русоголовый, кареглазый, сверкнул такой белой, такой нежданно застенчивой улыбкой, что сердце Тимоша вдруг омыла теплая волна радости и родства. Ему показалось, что он уже знал этого человека, знал очень хорошо, что они любили друг друга… Тимош глянул на спутника сбоку, проверяя себя.
Толмачу было лет тридцать — по виску к глазу морщинки. Нет, не встречал прежде этого человека, да только сердце на своем стоит — свой это, близкий.
— Тебя Георгием зовут? — спросил Тимош.
— Георгием.
— Ты в Молдавском княжестве бывал, говорят?
— Бывал.
— Расскажи.
— О народе или о князьях?
— И о народе, и о князьях.
Просохшая песчаная тропа, игриво выгибая спину, бежала по молодому лесу. Глазастые белые звезды усыпали землю, и тонкий сладкий запах, оберегаемый стеной кустарника, чудился золотым, и казалось, что это так пахнет солнце.
— Простой народ Молдавии — не чета своим князьям, — сказал Георгий.
Озорная искорка пролетела в глазах Тимоша, и Георгий принял ее как одобрение.
— В Молдавии правят греки. Отваживают народ от дикости… Да только дикость эту они угадывают чуть ли не в каждом шаге и вдохе молдавских людей… Думают — не то, едят — не так, одежду носят не ту, дома ставят не там…
Тимош засмеялся:
— Поляки тоже нас за диких почитают… Говори, говори!
— А как они пляшут, ваша милость!
— Не вшикай. Тимошем меня зовут.
Георгий остановился от неожиданности.
— Если придут чужие, народ за господаря встанет?
— Боюсь, что даже обрадуется его падению. Правду сказать, Василий Лупу много потрудился во славу своего господарства…
— Так почему же он не люб людям? Какого им рожна надобно?
— Лупу отстранил от управления страной молдавских бояр, — ответил Георгий, — и поставил за свое правление, одни говорят, двадцать тысяч виселиц, другие — сорок тысяч…
— Смотри! — воскликнул Тимош. К ним скачками бежала, настигая зайца, лиса. — Пистолета не взял, пугнуть нечем.
— Пугнем! — Толмач сунул пальцы в рот и засвистел, пригибаясь к земле от напряжения. Свист этот, будто косою, резанул по полю, сметая в одну сторону лису, в другую — зайца.
— Оглушил! Совсем оглушил!
Затрещали кусты, выметнулись из леса Карых и Загорулько.
— Лису пугнули, — объяснил казакам Тимош. — Свистииит! Лесным ведьмам все печенки порвал.
— Пора за скатерть-самобранку, — сказал Карых.
Но самобранку расстелить не пришлось. Из Чигорина прилетел скорый гонец.
— Други! — просиял Тимош. — Нас в поход зовут.
1
Говел и приобщался святых тайн Алексей Михайлович в дворцовой церкви Евдокии Христовой мученицы. Шла заутреня.
За полчаса до света прибежал Иван Копошилов, дьяк Казенного патриаршего приказа.
— Кончается патриарх!
Царь велел допевать без него и с архиепископом рязанским, с Копошиловым и с келейником Ферапонтом бегом побежал к патриарху.
Того уже поновляли.
Алексей Михайлович совсем по-свойски подтолкнул архиепископа рязанского в бок.
— Раскликать бы надо, последнего слова святитель не сказал.
Взял патриарха за левую руку, показывая архиепископу, чтоб брал за правую. Они несколько минут трясли патриарха за руки, сильнее, потише и снова сильно, но нет, не раскликали умирающего.
— Как дело было? — спросил государь протодьякона.
— Да как было! Кабы не я, государь, так бы и ушел без всего. Прихожу, а святитель без памяти. Отца духовного выслал вон. Стоит у дверей, кручинится на меня, а я ему свое толкую: да хоть бы бил тебя, нельзя от него уходить. Без памяти он.
Алексей Михайлович сел на лавку, задумался.
— Причащать его теперь или нет? Надо бы постараться.
В патриаршью келию пришли без риз, в одних мантиях, казанский протопоп, архиепископы вологодский и ростовский, митрополит Крутицкий.
Облачились, читали первое Евангелие. Царь стоял между двумя духовниками: патриаршим и своим, царским.
Иосиф вдруг открыл глаза, взор его стал быстрым, но глядел патриарх поверх голов.
— Видение видит, — сказал царь тихо.
Патриарх задрожал, стал закрываться руками, забился в угол постели, к самой стене, стал хорониться за подушками. Заплакал, закричал.
Государь собственноручно опечатал патриаршью казну и ушел.
Во время вечерни, в половине восьмого часа, ему доложили:
— Скончался.
Трижды ударили в колокол.
2
Наутро, отстояв службу, Алексей Михайлович занялся описью патриаршего имущества.
Государь сам на себя хмурился, но не мог подавить в себе жутковатой радости: представилась возможность покопаться в тайниках угасшей человеческой жизни, и очень хотелось найти нечто такое… Упаси Бог, не изобличающий недостойный архипастыря порок, а такое, чтоб душу отлетевшую высветлило неким теплым светом, крестик, что ли, какой-нибудь деревянный или нечто, сохранившееся от детских дней усопшего.
…Келейной казны было 15400 рублей. Огромные деньги.
С наслаждением переписывал государь, сам переписывал, все бесчисленные серебряные сосуды, тарели, кубки…
Бережлив был патриарх Иосиф! Всякая рюмочка была у него впятеро завернута.
Принесли с чердака оружие: пищали, сабли, арбалеты. Все смазано, завернуто. Через сто лет приходи — ничто не пропадет.
Келейной рухляди набралось на 3238 рублей.
Обнаружились еще деньги, домовая казна, — 13300 рублей. Эти деньги должны были перейти к новому патриарху.
Уже под вечер, славно потрудившись, государь приступил к еще одному замечательному делу — к раздаче денег Иосифа.
На милостыню и окуп церковных мест было дадено две тысячи рублей. Церкви, не имевшие возможности заплатить обложений, шедших в патриаршью казну, могли быть закрыты. Михаилу Ртищеву на раздачу бедным царь выделил тысячу рублей. В тюрьму, в Стрелецкий приказ, пожаловано сто, в Троице-Сергиев монастырь — триста, в московские монастыри — пятьсот рублей. Патриаршим людям царь выделил две тысячи, патриаршему духовнику — сто, родственникам Иосифа — шестьсот рублей и отдельно его племяннику — двести.
На строение монастырей государь отписал тысячу двести рублей и всем, кто был в доме, по десяти.
Себе царь не взял ничего, и переписчикам ничего не дал.
Покончив с делами, государь перекрестился, открыл наугад лежащее на столе Евангелие, прочитал: «Говорит ему Петр: хотя бы надлежало мне и умереть с тобою, не отрекусь от тебя».
Дома никак не мог прийти в себя от прочитанного. Упреком стояли те, евангельские, слова. Грех признаться, но радовался государь, что освободился престол для достойного. Желая скорейшего исполнения тайного своего желания, не откладывая на завтра задуманного, сел писать письмо на Соловки, митрополиту новгородскому Никону:
