Дома никак не мог прийти в себя от прочитанного. Упреком стояли те, евангельские, слова. Грех признаться, но радовался государь, что освободился престол для достойного. Желая скорейшего исполнения тайного своего желания, не откладывая на завтра задуманного, сел писать письмо на Соловки, митрополиту новгородскому Никону:
«…А мати наша, соборная и опостольная церква, вдовствует, зело слезно и вельми сетует по женихе своем… Возвращайся Господи ради поскорее к нам, обирать на патриаршество именем Феогноста, а без тебя отнюдь ни за что не примемся».
3
А жизнь катила рекою, то разливаясь, то уходя подо льды или убывая на палящем солнце, но не останавливаясь ни на миг единый.
Приезжал от Богдана Хмельницкого запорожец Иван Искра, бил челом государю, просил заступиться за Украину. Был ответ Ивану Искре не тот, что давали прежним послам гетмана. На этот раз сказано было: «Если от поляков случится какое-либо утеснение, пусть гетман и черкасы идут все на царского величества сторону. У царского величества в Московском государстве земли великие и просторные и изобильные — поселиться им есть где».
Принять казаков с их городами и землями — значило объявить польскому королю войну. Не было у царя под рукой человека, способного решить дело круто и быстро, без опоры не мог государь взять на себя ответственность — начать войну. Мечтать о деяниях — мечтал, но у себя в келии, доверяясь разве что Федору Ртищеву, постельничьему своему.
А казаки уже и без спросу приходили жить в московские пределы. С двумя тысячами казаков пришел к Путивлю из Чернигова полковник Дзиковский. Поселили их на реке Семи у Белых Берегов.
Покинули город Конотоп все его мещане и казаки, ушли в Московское царство…
Да только не милости ждала от великой России Украина, ждала государственной мудрости.
4
По субботам господарь Василий Лупу судил воров.
На площади перед дворцом, на помосте, крытом алым ковром, стоял государский трон, увенчанный гербом Молдавии: бычья голова с челкой, с кольцом в виде полумесяца, с шестиконечной звездой над рогами.
Стража отделила толпу любопытных от судного места перед троном. Судебные приставы мешкали, и господарь, хмурясь, постучал рукояткой булавы по подлокотнику трона. Времени на разбор судебных дел у господаря было мало, сегодня он отправлял дочь свою, Роксанду, в Истамбул, в Сераль.
Перед господарем вывели и поставили двух людей: оба одеты богато, но худы, взъерошены, в глазах неукрощенная злоба.
— Эти люди — соседи, — рассказал о тяжбе судебный секретарь. — Когда-то они жили мирно и дружно, но потом сын одного из них, а именно Продана Рацу, взял в жены дочь окружного ворника, нарушив обещание жениться на дочери Кырсти Попоця. Обидевшись, Кырстя Попоця вырубил со своими слугами стадо коров у Продана Рацу, а Продан Рацу, в отместку, сжег и вытоптал виноградники Кырсти Попоця.
— Разве эти люди не знают моих законов? — спросил Василий Лупу. — Продан Рацу, как должно наказать человека, который по злому умыслу вырубит виноградные лозы и фруктовые деревья?
— Ему отрубят руки, а за убытки взыщут, — ответил подсудимый. — Но, великий господарь, это я дал лозу Кырсте. Это я научил его растить виноград!
— Теперь скажи ты, Кырстя, — обратился господарь к Попоце, — разве ты не знаешь моего закона, который гласит: «Кто покусится уворовать волов и, прогнав пастуха, оставит стадо без присмотра, тому — выколоть глаза»? Что ты можешь сказать в свое оправдание?
— Признаю, я погубил стадо Продана, — сказал Кырстя, — но это я давал ему быков, чтобы улучшить племя его жалкого стада.
— Мое княжество лишилось прекрасных виноградников и прекрасного стада. Это тяжкий грех. Он тем более тяжек, что я на каждом суде не забываю повторять: если кто-нибудь сделает что-то, достойное смерти, то будьте уверены — не избежит казни. Если половина государства окажется негодной, то пусть погибнет плохая часть, дабы сохранилась хорошая. Палачи, совершите над виновными ту казнь, на какую они сами обрекли себя.
— Будь ты проклят, грек! — крикнул Продан.
— Господи, помилуй меня! — упал на колени Кырстя.
Лупу и бровью не пошевелил. Следующая добрая дюжина дел давала ему повод выставить себя перед народом за человека доброго.
Привели на суд старика, укравшего на базаре от голода пирожок, привели мальчика, схватившего с прилавка шапку. Лупу выслушал их вины и объявил:
— Мои законы строги, но справедливы. К этим двум, к старому и малому, применим мой закон о несостоятельных. Он гласит: «Кто по бедности украдет не более того, что нужно, чтобы поесть или одеться, тот прощается». Старик был голоден, потому и потянулась его рука к чужому. Отпустите его. Этот мальчик-сирота остался на зиму без шапки. Отдайте ему шапку, которую он украл, я заплачу торговцу. Мальчика отпустите.
Крестьяне привели на суд пастуха. Он обнял на улице девушку.
— Разве вы не знаете, что говорит мой закон? — спросил их господарь.
— Не знаем, — ответили крестьяне.
И Василий Лупу сказал:
— Кто под влиянием страсти поцелует встретившуюся ему на дороге девушку, тот не наказывается. Отпустите вашего пленника на все четыре стороны.
Несколько воришек, попавшихся по второму и третьему разу, господарь тоже отпустил с миром, до четвертой поимки.
Поставили пред его очи красавицу. Она обвинялась за двоемужество.
— Посадить ее на осла и бичевать! — вынес приговор Лупу.
Поставили перед ним цыганку. Она в четвертый раз была уличена в воровстве.
— Казнить, — решил Лупу и стал объяснять народу: — Это не я беспощаден, беспощаден закон. Закон — хранитель спокойствия страны. Князь и раб — перед лицом закона равны.
— Неправда! — крикнули из толпы.
— В чем моя неправда? — спросил Лупу, выискивая глазами смельчака.
Седобородый человек поднял вверх руку.
— Это я уличаю тебя, господарь, в неправде. Цыганка утащила четыре тряпки, и ты не моргнув глазом отправляешь ее на казнь. Твой племянник обесчестил сотни непорочных дев, и он на свободе. Сегодня ночью он напал на мой дом и силой взял мою дочь. Почему же он не на виселице, а пирует в твоем дворце? Ответь нам, господарь!
— Если это не пустой навет, злонамеренно порочащий имя мое, то твой иск будет удовлетворен, но если ты солгал, чтобы выставить меня в дурном свете перед народом, ты поплатишься жизнью.
Господарь встал со своего места.
— Приведите его ко мне! — приказал он страже.
Неподвижная толпа ожила, качнулась. Стражники увязли в человечьем взбурлившемся море. А море это, раскачавшись, плеснуло в разные стороны и, как сквозь песок, ушло.
Остались на площади господарь, его рукастые слуги и те, кто подлежал казни.
— Труды мои на сегодня окончены, — сказал Василий Лупу, сходя с помоста.
5
Княжна Роксанда прощалась с городом. Яссы кутались в белесую дымку безликой южной зимы.
«Скорей бы! — княжна глядела вокруг себя из-под ресниц, чтоб не выдать нетерпеливой радости. — Господи, скорей бы!»
Она мечтала вернуться в Истамбул, в свою тюрьму, которая ей была милее «свободы» ясского терема.
Ей было жаль убого одетых крестьян, встречавшихся на улицах. Она с презрением поглядывала на турок, которые на чужбине почитали себя владыками и носили свои тела, как носят полные кувшины с драгоценным маслом: не расплескать бы глупости своей. Но еще большее презрение княжна испытывала к молдавской знати. Вздорно-кичливые, они ломали шапки и спины перед турками и тотчас пытались выместить свое унижение на простых людях, то огрев зазевавшегося плетью, то смахнув с дороги конем.
— А теперь куда? — спросила княжну подруга ее Иляна.
— В монастырь Трех Святителей! Я хочу помолиться перед дорогой.
Монастырь Трех Святителей со знаменитым храмом был окружен двумя стенами.
Над воротами, на деревянных брусьях, висели колокола. Часы на башенке были соединены цепью с одним из малых колоколов, с будильником.
Когда Роксанда подъезжала к монастырю, будильник уже отзвонил и ударил большой, главный колокол собора. От его густого бархатистого голоса воздух радостно вздрогнул над Яссами, и тотчас со всех сторон откликнулись колокола церквей и церквушек. Звонили к обедне.
Княжна быстрыми легкими шажками прошла сквозь строй метнувшегося к ее ногам нищего братства. Она бросила горсть монет, а шедшие за нею Иляна и служанка Эмилия сыпанули по две горсточки.
Церковь еще была пуста. Роксанда прошла под арку, где между белыми мраморными колоннами стоял обитый красным бархатом ковчег с мощами святой Параскевы, опустилась перед ковчегом на колени, закрыла глаза и — увидала дворец Топкапы, мечети Сулеймание, Шахзаде, Баязида и Айя-Софию. Это было наваждение.
