А. Марченко - Диктатор

Троцкий хотел (или делал вид, что хочет), чтобы революция охватила весь земной шар. А разве он, Сталин, не хотел бы этого? Но он, Сталин — реалист, а не бесплодный мечтатель, не авантюрист от революции. И потому он, Сталин, доказал, что социализм можно и нужно построить в одной стране.

Когда-то Троцкий сказал: «Смерть никого не щадит, даже диктаторов». Небось вообразил, что высказал умную мысль, а между тем ляпнул сущую глупость, намеренно упустив, что дело не в физической смерти. Диктаторы не умирают, от них остается не только имя, высеченное на мраморе… «Мы отвергаем культ не только живых, но и мертвых» — ишь куда его занесло! Да, дураки не исчезли, они просто совершенствуются. То, что Троцкий считал себя великим человеком, это, конечно, не требует доказательств. Но чтобы партия и народ считали Троцкого великим человеком, в этом следует усомниться.

А как бахвалился этот провинциальный трагик! «Ленина везли в революцию в пломбированном вагоне через Германию. Меня помимо моей воли привезли на пароходе «Ильич» в Константинополь. Поэтому свою высылку я не считаю последним словом в истории». Не считаю! Один удар альпенштока — и конец твоей истории!

А Бухарин… Это, бесспорно, умная голова, ничего не скажешь, хоть и великий путаник, романтик и охотник за женщинами. С ним конечно же можно было бы идти вместе,— ведь дружили, общались семьями, жили в кремлевских квартирах по соседству. Но, видно, бес попутал Бухарчика, и неизбежно пришел момент, когда он стал опасен.

Из всех, кого пришлось убирать прочь с дороги, Бухарин мог бы остаться в соратниках. Что-то отдаленно похожее на запоздалую жалость шевельнулось сейчас в душе Сталина, ему пришла на память записка Бухарина, посланная им из тюрьмы перед самым расстрелом: «Коба, зачем тебе понадобилась моя смерть?»

И как этот неисправимый романтик Бухарчик дошел до того, что назвал его, Сталина, интриганом самого худшего пошиба? А еще как-то посмел сказать, что он, Сталин, готов в любой момент изменить свои теории только для того, чтобы от кого-то избавиться.

Зиновьев… Этот проходимец не раз говорил, что когда он прикладывает ухо к земле, то слышит шаги истории. И потому уверен в безошибочности своей линии. Не зря он, Сталин, посоветовал Зиновьеву и его дружкам лечить свои уши, не зря! Какой из Зиновьева революционер, скажите на милость? Что-то товарищ Сталин не встречал его ни в подполье, ни в тюрьмах, ни в ссылках. А как любил цитировать Блока: «Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет в тяжелых нежных наших лапах?» То и дело бичевал себя за прошлые ошибки, а как чувствовал, что вот-вот ухватят за задницу, спешил славить прозорливость и мудрость вождя партии товарища Сталина. Буровил что-то возвышенное о триумфе руководства. Чертовски живучий инстинкт самосохранения!

А Каменев, что он говорил? Мол, ему, Сталину, незачем восхвалять самого себя, это за него сделают не только друзья, но и враги. «Та эпоха, в которую мы живем, в которую происходит этот съезд, есть новая эпоха… она войдет в историю — это несомненно — как эпоха Сталина, так же, как предшествующая эпоха вошла в историю под именем эпохи Ленина… на каждом из нас, особенно на нас, лежит обязанность всеми мерами, всей энергией противодействовать малейшему колебанию этого авторитета». Разве не Каменев это говорил? А незадолго до этого в разговоре со своими единомышленниками обозвал его, Сталина, «свинцовым дикарем». Да уж, они старались перещеголять друг друга и когда поливали грязью товарища Сталина, и когда его восхваляли. Зиновьев изобрел «кровавого осетина», а Бухарин обозвал его, Сталина, неучем.

Чего уж тут вспоминать и перебирать этих мертвецов, все они одним лыком шиты! Не лучше ли подумать о нынешних, о живых, кто числится в его соратниках. Кто из них окажется преданным ему сейчас, когда он, парализованный, борется со смертью и когда еще не ясно, кто победит?

Молотов? Да, пожалуй, этот не предаст. Хоть и пытался Лаврентий причислить его к международным шпионам, хоть мы и посадили его жену,— он будет верен тебе даже после твоей смерти. «Сталин как грузин-инородец может позволить себе такие вещи в защиту русского народа, на какие на его месте русский руководитель не решился бы»,— тонко он это подметил, и главное — справедливо.

Берия? Этот возликует: наконец-то! И ринется очертя голову в схватку за его, Сталина, трон. Чудак-человек, всерьез воображает, что Россия может выдержать еще одного грузина. Для того чтобы претендовать на этот трон, ему, Лаврентию, следовало хотя бы как минимум родиться русским. Но разве он примет во внимание эти тонкости? Что ему стоит объявить всех сторонников такого умозаключения великодержавными шовинистами, да мало ли еще какие термины его подручные изобретут! Да, Лаврентий предаст, всенепременно предаст с тем же рвением, с каким служил.

Ворошилов? Хоть и конник, с пикой наперевес и с шашкой наголо, теперь, в этой ситуации, на рожон не попрет, приспособится к любому правителю, пока не уберут за ненадобностью. О Микояне и говорить нечего…

Хрущев? Рабски преданно заглядывал в глаза товарищу Сталину, ловил каждое слово и, как собачонка кость, тащил его в массы народа; не дослушав указаний вождя, мчался как угорелый выполнять их; лихо отплясывал гопака на даче у своего повелителя… Теперь же, если товарищ Сталин не одолеет смерть,— еще более лихо, с присвистом, спляшет гопака на его костях…

Да, с тоской и бессильной яростью подумал Сталин, будущие перевертыши все свалят на тебя, а сами постараются предстать перед партией и народом невинными ягнятами. Так же, как в Германии все постарались свалить на Гитлера.

Сейчас перед мысленным взором Сталина прошли все: и те, кто его породил, и те, с кем его на протяжении всей жизни сводила судьба; те, кого он вознес, чтобы потом сбросить в пропасть; те, кого он любил, чтобы потом возненавидеть; те, кому он прочил завидное будущее, чтобы потом сломать и изуродовать их настоящее; те, кто любил его, чтобы потом раскаяться в этой любви; те, кого он делал своими друзьями, чтобы потом объявить их врагами народа… И сам вдруг подивился тому, что не испытывает ни малейшего желания ни покаяться перед теми, кому изуродовал жизнь, ни раскаяться в том, что совершил в своей жизни сознательно, целенаправленно и упрямо. Если он уйдет в иной мир, то уйдет с верой в свою великую правоту, в историческое предназначение той миссии, которую он выполнял на этой огромной территории, составляющей шестую часть мира

Да, он уничтожил миллион, но сделал это во имя победы коммунизма, а вовсе не во имя своих личных интересов, да, он послал еще миллионы и миллионы умирать с его именем на устах, ну и что же? Разве государство не стало от этого еще крепче, еще мощнее, еще величественнее?

Если бы сейчас помог Всевышний и он, Сталин, встал бы на ноги и почувствовал себя таким же победоносным, бодрым, счастливым и молодым душой, как тогда в июне сорок пятого, на Параде Победы!

Он снова забылся, и ему почудилось, что его, лежащего ничком посреди необъятной по размаху и шири земли, медленно, но неумолимо окружают плотным живым кольцом громадные массы людей, одетых в полосатые арестантские одежды, худых, костлявых, изможденных, с горящими безумными глазами. Губы этих людей были сухие, потрескавшиеся от жажды, намертво сомкнутые, казалось, уже никогда не способные разжаться хотя бы для того, чтобы сказать хоть единое слово, могущее не только опалить, но и сжечь его душу. Люди эти были безмолвны, они лишь медленно, шаг за шагом, грозно наступали на него, окружая со всех сторон, и вот наступил неотвратимый миг, в который он уже ощутил их горячее хриплое дыхание, их жгучие взгляды, нацеленные только в него, и самое страшное состояло в том, что он не мог, несмотря на все свои старания, определить истинное значение этих взглядов и истинные намерения этих огромных масс людей.

Рот Сталина приоткрылся, губы вздрогнули, и он издал нечленораздельный звук, полный испуга и бессилия.

И свершилось чудо: услышав этот стон, массы людей рассеялись в наступившем мраке, исчезли в один миг, как исчезают видения. Сталин, разомкнув тяжелые свинцовые веки, пораженный, увидел, что сейчас перед ним стоит лишь один человек, одетый в черную сутану, с черной шляпой на голове, плотно, до отказа надвинутой на почти квадратный, каменной крепости лоб. Сталин вгляделся в него немигающими, почти остановившимися в ужасе глазами и лишь по яростному сверканию квадратных линз пенсне догадался, что перед ним стоит Берия.

— Я спас тебя, Коба.— Голос Берия показался Сталину схожим с железным скрежетом.— Они хотели раздавить тебя, растоптать и уничтожить, они хотели надругаться над тобой. Но у тебя есть верный друг, ты слышишь, Коба, у тебя есть преданный тебе Лаврентий. Кому, как не Лаврентию, передашь ты бразды правления, перед тем как уйдешь в мир иной?

— Прочь! — Сталину казалось, что он крикнул так, что его услышал весь мир, на самом же деле он лишь слабо пошевелил губами…