развлечься на денек и четвертый месяц ждущая оказии, чтобы отправиться дальше; горничная вернула безупречно выглаженный смокинг; на улице сияет осеннее ласковое солнце — можно быть уверенным, что он профукал свое везение по пустякам и вечером его ждет несомненный и окончательный проигрыш, так что маленький лоснящийся «бульдог», изнемогающий от безделья в кармане того самого смокинга, сможет наконец хрипло откашляться ему прямо в висок, над беззащитно бьющейся синей жилкой.
Вообще, люди привыкли наделять свойствами бесконечности отдельные явления и сущности. Вот, например, буквы. Умом можно понять, что запас слов в каждом языке ограничен: допустим, мы обходимся двумя-тремя тысячами слов, знаем (при случае можем объяснить значение) еще двадцать или тридцать тысяч. Дальше идут слова специальные. Покойный Лев Львович знал несметное число всяких животных и растений — раз побывав с ним на загородной прогулке, я была ошеломлена тем, что ровная зеленая мурава, растущая кругом, распадается под внимательным взглядом на сотни былинок, каждая из которых имеет собственное имя: бодяк, подмаренник, пастернак, череда, повой, недотрога. («А это наша Серафима Ильинична», — сказала тогда Мамарина и расхохоталась.) Но требует особенного умственного усилия понимание того, что и запас букв, находящихся в обороте, небезграничен. Проще всего это осознать на примере губернской типографии: когда очередной номер, например, «Вологодских епархиальных ведомостей» сверстан и напечатан, этот набор литер, с которого делались оттиски, нужно разобрать и отправить опять в кассу — иначе на следующий номер не хватит буквочек. Что-то в этом роде происходит и с языком, только эта надмирная типография несравненно больше, и разных газет там ежедневно печатается уйма — но все равно содержащиеся в ней литеры близки к исчерпанию. Кроме того, там заканчивается бумага, ибо я пишу эти слова уже в последней из моих тетрадок. Быстро прошли эти безрадостные недели! Начинала я в мае, а сегодня, если я не ошибаюсь в календаре, последняя суббота июня — и работы у меня еще на день-два: рассказывать осталось совсем немного.
Из Брно на следующий день они отправились через Братиславу в Вену. Я чувствовала себя дурно: две ночи без сна, которые, быть может, доконали бы смертного, даже для меня оказались тяжеловаты. Кроме того, я не взяла с собой никакого багажа, так что мне не во что было переодеться. В довершение всего, возвращаясь из церкви, я попала под дождь, не пощадивший ни мою прическу, ни туфли. Вообще в этот день все не ладилось — швейцар в моей гостинице оказался тугоухим тугодумом, так что, пока я объясняла, что мне нужно такси, беглецов простыл и след: к счастью, они прямиком поехали на вокзал, где я их и настигла. В Братиславе было попроще: я твердо помнила, куда они направляются, так что приглядывала за ними уже просто по привычке — ну и конечно, на случай каких-то неожиданных опасностей. А вот в Вене мне нужно было держать ухо востро: Мамарина не говорила мне, в каком отеле они собираются остановиться, так что требовалось проследить за ними от самого вокзала, но тут-то моя и без того сомнительная удачливость изменила мне окончательно — одновременно с нашим поездом прибыл еще один или два, так что толпа плечистых бюргеров с их женами, похожими на расфуфыренных свиней, разгуливающих на задних лапах, оттеснила меня, а когда я, прорвавшись через их благоухающий пивом и луком строй, добралась до стоянки, молодожены уже успели уехать.
Конечно, я и не думала сдаваться. Гончая собака, потеряв след зайца или лисы, бегает кругами, принюхиваясь, покуда не захватит его заново: что-то похожее предстояло сделать и мне. В Вене несколько десятков, если не сотен гостиниц, но самые дорогие, равно как и самые дешевые, можно было отбросить, а остальные — обойти, придумав какую-нибудь подходящую легенду. Прежде всего мне, впрочем, надо было позаботиться о себе самой: до этого дня вовсе невосприимчивая к земным болезням, я впервые в жизни чувствовала что-то вроде приближающейся лихорадки, причем того особенного типа, от которого слегка мутится сознание — нелепее всего было бы лишиться чувств где-нибудь на скамейке в парке и угодить в лечебницу для бездомных. Кроме того, у меня была надежда, что мой встроенный компас, который так хорошо путеводительствовал мною в Вологде полтора десятилетия назад, вдруг включится вновь. Поэтому я, растолкав, может быть не слишком учтиво, толпу ожидающих такси, двинулась прочь, куда глаза глядят.
Эта надежда не оправдалась: я гуляла, наверное, часа четыре, прислушиваясь к своим ощущениям и стараясь следовать самым неочевидным указаниям, как будто внимая шепоту в своей голове. То я загадывала, что если до того угла будет нечетное число шагов, я поверну налево, а иначе пройду прямо; то пристраивалась за каким-нибудь прохожим в надежде, что он приведет меня прямо в нужное место, но он, как будто специально смеясь надо мной, забегал в подъезд жилого дома и там исчезал… Поняв, что я уже два дня ничего не ела, я зашла в первое попавшееся кафе и заказала кофе со сливками и пуншкрапфен, но когда старик-кельнер принес его, я с трудом заставила себя проглотить кусочек. Даже такого скромного обеда оказалось достаточно, чтобы меня стало еще сильнее кло-нить в сон, — и я собиралась уже, выйдя из кафе, искать ближайшую гостиницу, как вдруг заметила листочек с надписью «Zimmer», пришпиленный прямо на тяжелой деревянной двери ближайшего подъезда.
Швейцар, немедленно откуда-то появившийся, подтвердил, что здесь сдается маленькая комнатка в мансарде и что посмотреть ее можно прямо сейчас, если меня не смущает путешествие на пятый этаж без лифта. Сквозь общий фон отчаяния, владевший мною уже несколько недель, проступила его забавная внешность: больше всего он был похож на сурка-мармота, вставшего на задние лапы и натянувшего жилет с бриллиантовыми пуговицами.
Я не собиралась оставаться в Вене достаточно долго, чтобы обзаводиться своим жилищем, но игнорировать этот явный знак судьбы в моем положении было бы неразумно: в конце концов, хоть скромную плату здесь брали и понедельно, мне ничего не стоило убраться отсюда в любой момент. При этом, пока я медленно подымалась вслед за одышливым швейцаром, во мне зрело внутреннее убеждение в неслучайности моего появления тут: может быть, Мамарины и в самом деле остановились где-то рядом — вряд ли в этом доме, да это и было бы некстати, но, может быть, из окна открывается вид на их отель? Я сразу представила себе широкий балкон, на котором Елизавета Александровна в позе тинтореттовской Венеры принимает солнечную ванну, — и следом, без секундного даже перерыва, вообразила с подступающей тошнотой, как Стейси,
