Выстроились по четыре в ряд — впереди сосновцы, за ними лиственцы и в самом конце болотненские. Старшие — вне строя, каждый подле своих ратников. Мартынь обошел всех, осматривая и перестраивая, чтобы выглядели как следует, когда из замка выйдет делать смотр королевский наместник. В толпе провожающих уже нет-нет да слышался чей-нибудь тяжелый вздох, старики со слезами на глазах протискивались поближе, чтобы в последний раз взглянуть на уходящих на войну сыновей; там и сям уже хныкали ребята, но все стихло, когда сосновский кузнец обвел их грозным взглядом. Труднее всего было с болотненскими — в строю они стояли сгорбившись, опустив плечи, кое-как вскинув мушкеты, будто несли косы. Ладно еще, что Лаукиха не заявилась. Тенис успел шепнуть кое-кому, что в тот раз, когда мать тащили в клеть, руку, мол, ей вывихнули, но в это не очень-то верили, потому что еще вчера утром видели хозяйку Лауков на опушке у баньки, где она усердно колотила вальком ратные рубахи Тениса.
Королевский наместник величественно вышел на крыльцо замка, рядом с ним — Холодкевич, а за ними — Крашевский, серый, как земля, с горящими глазами в глубоких темных впадинах. Обведя оценивающим взглядом это войско из тридцати пяти человек, наместник слегка нахмурил лоб, но не накинулся ни на ратников, ни на командиров — какой в этом толк? Как истый полководец, он начал хорошо продуманную речь о том, какая честь выпала латышским крестьянам, зачисленным в непобедимые полки шведского короля. Подобное признание и доверие нельзя не оправдать, надо биться из последних сил, надо прогнать проклятых захватчиков, установить в стране мир и покой, а тогда под мудрым и милосердным правлением монарха вновь настанут золотые времена, которые уже изведали деды и прадеды. Это не единственная рать, отправляющаяся на войну. Два ополченских отряда из волостей под Ригой уже в пути, из более отдаленных мест выступят и другие; оружия и пороха хватает, на эстонской границе действует и часть рижского гарнизона, вот там и скажут, что и где надобно будет делать. Следует заметить, что и сам Юрис Атауга не знал этого толком.
Холодкевич говорил проще, зато более деловито. Об остающихся дома пусть не беспокоятся; через неделю начнется сенокос, покосы ратников из обеих волостей будут убраны, рожь обмолочена; кроме того, хозяйства ополченцев на это время освобождаются от всяких податей и барщины. Если поход затянется до зимы, из имения воинам вышлют подводы с провиантом и теплой одеждой… Прослышав о зиме, болотненские сперва переглянулись, потом посмотрели на свои лапти и пестрядинные штаны — виды на будущее неутешительные.
И Крашевский захотел сказать слово, хотя удавалось ему это с трудом, он часто останавливался и переводил дух. По его мнению, самое важное то, что латышские крестьяне научатся объединяться, вооружаться и защищать отчизну. Господ у них всегда было много — Ливонские рыцари, поляки, шведы, теперь вот лезут русские. За всеми этими смутами и переменами крестьянин забыл, что земля принадлежит не господам, не имениям, а ему самому, что это его отцы и деды выкорчевали здесь лес, прогнали волков и медведей и проложили проезжие дороги. Это он своим трудом на своей земле постоянно кормил чужеземных завоевателей, сам же «хлебушко жевал мякинный и работал дотемна». Пребывая в послушании и рабстве, растерял он ратную доблесть, с которой люди бьются за свои человеческие права, прежнее достоинство, без которого человек становится скотиной, уподобляясь одичавшей кошке или лесному волку. Этим маленьким отрядам ополченцев надо объединиться, стать тысячной армией, способной не только отбить калмыков, но и очистить родину от всех до единого чужеземцев и поработителей.
Королевский посланец уже несколько раз оглянулся, нахмурив лоб. В речи Яна-поляка было нечто такое, что никак не входило в его задачу и казалось даже опасным. Без сомнения, у того лихорадка, руки дрожат, на землистых щеках выступили темно-красные пятна, голос все чаще прерывается — похоже, он больше бредит, нежели говорит в здравом уме. Юрис не успел остановить его, бредни Крашевского прервало нечто непредвиденное.
С сосновской дороги на господский двор вбежала какая-то женщина. На ногах самодельные полусапожки, а выше них, пожалуй, даже выше колен, онучи, перевязанные новыми пеньковыми оборами. В короткой полосатой юбке и туго подпоясанной кофте, из-под льняного платка выбиваются черные жесткие волосы, смуглое лицо с крупным некрасивым ртом и черными сросшимися бровями полно упрямой решимости, даже злости. На спине плотно набитая торба, откуда торчат черенки ложек и еще какая-то кухонная утварь, а сверх нее привязан небольшой котел. Не мешкая, не очень-то осматриваясь, девка протиснулась вперед лиственцев и стала за сосновцами. Те, видимо, почувствовали себя неловко и сдвинулись потеснее,
Полномочный представитель в удивлении сошел с крыльца.
— Это что такое? Эй, девка, тебе чего здесь надобно?
Девушка даже не сочла нужным ответить и только взглянула исподлобья карими, вроде бы задорными, не уж вовсе не испуганными глазами. Мартынь пояснил:
— Помнишь Друста, с которым вы когда-то проучили нашего управляющего Холгрена? Ты в Риге у шведов укрылся, а Друст долгое время был в бегах, в лесу прятался. После того как управляющего нашли убитым, он и вовсе пропал отсюда. Это его дочка Инта.
— Так чего ж ей надо? Чего она к солдатам лезет?
— Видать, хочет с нами идти.
Юрис даже побагровел от гнева.
— Глупости! У мужиков под ногами путаться — вот еще выдумала, цыганенок этакий! А ну, сейчас же пошла отсюда!
Инта не только ничего не ответила, но даже сделала вид, будто королевский наместник говорит с кем-то другим, но уж никак не с нею. Зато ответила Мартыню:
— Да, я пойду с вами. В торбе у меня все, что надо, чтобы еду варить, — видишь, даже котел на спине. Святым духом в лесу не проживете, а кто ж вам станет готовить, коли бабы с собой не будет? А потом у меня чистая холстина есть для перевязок, ежели кого поцарапает.
Наместник еще больше рассердился.
— Вот разболталась! Лекарь экий выискался! Десяток верст пройдет по лесу, а потом мужикам придется на плечах ее тащить либо волкам на съеденье бросить. Матери ее тут нет? Пускай уведет.
На этот раз Инта прислушалась к нему, но ни в голосе, ни во взгляде не заметно было ни малейшего признака страха или почтения.
— Отец у меня пропал, мать зарыта в Липовом логу. По лесам я хаживала больше, чем любой из вас, волков видывала тоже побольше любого рижского барича. Ежели меня сейчас не возьмете, я все равно следом уйду.
Тут и Крашевский спустился с крыльца.
— Я думаю, господин офицер, пусть она идет. Мне кажется, Друст теперь в Риге, во всяком случае я ему дал с собой письмо, чтобы вручил моим друзьям. За Инту бояться нечего, в лесу выросла, мужскую работу делает, свиней колет лучше всех в волости. И впрямь она может быть полезна ратникам.
Юрис потихоньку посоветовался с тремя военачальниками, потом махнул рукой.
— А мне-то что, смотрите сами. А ты, егоза, гляди у меня!
Инта даже не взглянула на того, кто ей невесть с чего грозил пальцем. Она в это время перешептывалась с Андженовым Петерисом и показывала ему засунутый под кофту большой нож, который, надо полагать, родился не только для приготовления пищи.
Мартынь скомандовал, ополчение тронулось. Оставшиеся мужчины замахали шапками и закричали вслед, желая счастливого пути, дети захныкали, бабы и девки начали вытирать глаза. У дверей сарая толпились оборванные и косматые беженцы из Северной Видземе, дворовые парни не подпускали их близко, чтобы они своим видом не омрачали настроения ратников. Трем-четырем из ополченцев невесты украсили цветами шапки, и эти парни держались более лихо, чем все остальные. Петерис попытался затянуть «На войну я уходил», но никто не подхватил песни. Клав ткнул его в бок: эту песню бабы да девки дома за прялкой поют, а у тех, кто сами уходят, не песни на уме.
Посреди Болотненской волости пришлось свернуть с большака налево в лес, к северу. Ночью лил большой дождь, кусты и трава в крупных каплях, рытвины зимника, по которому вывозили дрова и сено, полны воды. Строем уже нельзя было двигаться. Мартынь разрешил идти по одному и пробираться, как кому удобно. Вскоре поля и дворы скрылись позади, ясеневая и орешниковая молодь за спиной уходящих, казалось, плотно сомкнулась над извилистой ложбиной дороги. В чаще визгливо свистнула желна. Ели клонились вершинами к северу, будто знали, что ратники идут воевать туда.
До полудня ратники шагали по знакомым местам. За большими болотненскими лесами, мшаринами и торфяниками началась открытая холмистая возвышенность с березовыми и осиновыми рощами, а по ту ее сторону, далеко к северу, синел необъятный окоем леса. Дорога по неглубоким низинам и невысоким пригоркам, извиваясь, тянулась прямо туда. Робко прижавшись к рощам, притаились крестьянские усадьбишки, такие же нищие и невзрачные, как и в Болотном. Зато слева, на высоком взгорье, над верхушками липовой аллеи и парка, гордо высились красные крыши имения и две башни; серая — замка и белая — церкви. Словоохотливый болотненский житель, по кличке Комариный Бренцис, точно знал, что за люди тут живут. Всего на этой равнине три волости с тремя имениями — остальные отсюда не видать. Все три вместе с волостями принадлежат Бешеному Динсдорпу, самому лютому живодеру и кровопийце во всей Видземе. Трезвый, он еще ничего, но это случается только трижды в году, когда барон ходит в церковь каяться в грехах, бросается там на колени, бьется лбом о спинку скамьи и приказывает угощать и поить в имении всех нищих и калек, которых в его волостях избыток. В восьми корчмах Динсдорпа люди оставляют последний грош. Верно или нет, но сказывали, что во всех трех волостях только двое хозяев носят сапоги. А баронесса Динсдорп, сказывают, убежала от мужа, потому как во хмелю он даже над нею измывался. И шведы ничего не могли с ним поделать, потому что он умел провести присылаемых властями ревизоров, а в земельном и замковом судах у него друзья-приятели, подати казне он всегда платит вдвое. Жалуются ли на него крестьяне, судится ли он с соседями — барон всегда одерживает верх.
