– Я всегда думал, что единственной его целью было накопление знания.
– Возможно, он с этого начинал, пока не понял, что одним только знанием равновесие не установить. Если мой сон показал мне правду, то в конце он убедился в том, что задача нас, людей, заключается в сохранении равновесия. Поэтому Бог и дал нам три способности, которых нет ни у какого иного живого существа: веру, любовь и надежду. Они – наше оружие в борьбе за равновесие. Именно это он и хотел сказать нам с помощью библии дьявола. Он показал это нам с помощью символа, как было принято в его время. Изображение дьявола напротив изображения божественного города, научные тексты – напротив текстов, полностью посвященных вере, одинаковый, симметричный шрифт… И величина книги, так как он считал свои познания величайшими из всех, какие только есть на свете.
– Но как из этого могла получиться библия дьявола?
– В последние мгновения своей жизни он решил, что по недосмотру сотворил чудовище. Он попросил молодых послушников, живших в монастыре, помочь ему закончить книгу. Один из них, должно быть, неправильно что-то понял – или монах решил, что его неправильно поняли… Он нашел текст, который, по его мнению, переворачивал все, что он задумал. Тот, кто читал его, приходил к выводу, что равновесия следует добиваться, что оно вовсе не баланс света и тьмы, что его можно добиться лишь путем искоренения зла, что все чуждое следует уничтожать, что равновесие – это не баланс разнообразия, а единство.
Агнесс снова ощутила ужас монаха, охвативший ее и в том кошмарном сне. Она старалась не дать Андрею заметить, насколько могущественным оставалось воспоминание о той полуяви.
– Что бы он ни сделал, он считал эту книгу своим личным искуплением, и когда он решил, что ее извратили, он обессилел. Возможно, он и сумел прошептать другим монахам еще что-то, прежде чем умереть. Я не знаю этого. Он наверняка был убежден, что дьявол вмешался в его работу, чтобы погубить ее. В конечном счете он потерпел неудачу в трех вещах: ему не хватило любви к себе, чтобы верить в то, что любовь всегда побеждает; не хватило веры в силу собственного познания – а следовательно, у него не было никакой надежды на будущее.
– Но ведь в мире столько людей, которые столь же слабы…
– И именно по этой причине библия дьявола, в конце концов, действительно представляет собой завет сатаны. Борьба с инакостью – на самом деле это война, которую добро, как оно считает, ведет со злом, не замечая, что при этом само оно превращается во зло. Пока мы, люди, не перебороли такую убежденность, никто не должен получить возможность наложить руки на оригинал библии дьявола.
– Но мы ведь вручили его Эббе Спарре, чтобы она отвезла его королеве Швеции.
– Конечно; однако у меня, разумеется, остались три страницы с той частью текста… – Агнесс умолкла и пристально посмотрела на брата.
– Да ну! – воскликнул Андрей и улыбнулся.
– Залезай, старший братец, – сказала Агнесс. – Залезай, пока у меня не лопнуло терпение.
Карета снова отправилась в путь, по широким, пологим холмам Богемии. Агнесс смотрела в окно, и ей казалось, что она все еще видит тусклый блеск пепла в воздухе вокруг них. Ветер что-то нашептывал ей на ухо, цветы складывались в узоры. Было легко представить себе, что в том шепоте слышится некогда родной ей голос, а в постоянно изменяющихся узорах видятся образы… лукавый взгляд… улыбка…
Киприан был второй половинкой Агнесс. Теперь в ее сердце образовалась дыра, большая, как мир, но даже смерть Киприана оказалась не в состоянии снова превратить ее в того неполного, пугливого человека, которым она была, прежде чем сбылась ее любовь.
Это был его подарок ей. Он тоже заплатил цену своей любви.
Агнесс смотрела в окно: на холмы, на цветы, на обретшую плоть надежду.
«До свидания, Киприан», – подумала она.
Франтишек Бильянова сидел в пасторском доме и смотрел на стену. Он уже почти не помнил, был ли когда-то такой период, когда он не смотрел бы на стену. Ему казалось, что для него существует только эта стена, а за стеной нет никакого мира.
Ребенок лежал в колыбели и тоже смотрел. Он пристально смотрел на священника. Но Франтишек не мог встретиться с ним взглядом. Каждый раз, когда он пытался это сделать, он думал: «Из-за тебя умерла Попелька». Затем появлялась и другая мысль: «Ты – все, что осталось мне от Попельки». И тогда его одолевала печаль, так как он видел ее лицо, если смотрел на лицо ребенка.
Это было слишком невыносимо для человека. Он любил этого ребенка всеми фибрами своей души. И знал, что сойдет с ума, если ребенок еще пару дней пробудет рядом с ним.
Он смотрел на стену.
– Тогда я пойду, ваше преподобие, – произнес чей-то голос.
Он не обернулся, а просто кивнул. Даже кивать было трудно. Все в нем хотело горестно покачать головой: о том, во что он превратился; о том, как сильно Бог наказал его; о том, каково его место в мире; о том, есть ли еще для него вообще место на свете.
Женщины деревни по очереди заботились о ребенке. У кого был свой новорожденный, приходили покормить дитя. У кого была лишняя тряпка, мимоходом заносили ее, чтобы запеленать ребенка. У кого был свободный часок, садились у колыбели, качали ее и напевали песенку. Колыбель была подарком семьи, которая страстно надеялась, что у них больше не появятся дети и Бог поймет намек, если они подарят колыбель. В общем и целом этого было как раз достаточно, чтобы спасти ребенку жизнь. Странность заключалась в том, что ребенку этого, похоже, хватало. Получая столь немногое, он развивался. Он почти не кричал, разве что когда сильно проголодается или заболеет. В остальном он, кажется, ждал. Священник Бильянова не знал, чего именно. Он также не знал, чего и сам ждет. Если бы кто-то сказал ему, что в конце его ожидания стоит смерть, для него это не имело бы особого значения. Если бы кто-то сказал ему, что в конце его ожидания начнется новый день и солнце опять будет светить, он бы не поверил. Селяне повторяли ему это снова и снова. Он больше не реагировал на них. Кто задыхается от боли, тот не верит, что кто-то другой может постичь эту боль, не говоря уже о том, кто уже пережил подобное. Многие селяне были знакомы с болью, но священник Бильянова отказывал им в этом знании. Тот, кто страдает, не может представить себе, что еще кто-то страдает так же сильно, как он.
Он услышал, как чьи-то шаги обошли маленькое помещение и погромыхали к двери. Дверь раскрылась. Дверь закрылась. Они с ребенком остались одни. Или, скорее, он остался один, и, кроме того, здесь был еще и ребенок. Он не смог бы сказать, какая из женщин ушла. В глазах у него стояли слезы. Он позволил им пролиться. Ребенок смотрел на него не отрываясь.
Ребенок издал звук. Подобное бульканье он издавал, когда кто-то случайно попадал в его поле зрения за мгновение до того, как он начинал кричать от голода.
Священник Бильянова поднял глаза. В комнате никого не было. Колыбель едва заметно пошевелилась, когда маленькие тонкие ручки поднялись и задвигались в воздухе. Это было резкое нецеленаправленное движение, которое он уже не раз видел, когда приходила какая-нибудь женщина и протягивала руки, чтобы достать ребенка. Священник медленно встал. Ребенок булькал и пищал. Шаркая ногами, Бильянова подошел к колыбели и заглянул в нее. Ребенок не обращал на него внимания. Он никогда не обращал на него внимания, но сегодня создавалось впечатление, что…
Он резко обернулся. За спиной у него никого не было. Волосы у него на затылке стали дыбом. Ребенок снова забулькал.
Во входную дверь ударили кулаком, и священник Бильянова закричал от страха. Ребенок вздрогнул. Священник посмотрел на свои руки. Они дрожали. Он провел ладонью по волосам. Кулак во второй раз ударил в дверь.
– Уходи, – прошептал он, даже не заметив этого.
– Ваше преподобие! – Это был мужской голос. Незнакомый голос. – Ваше преподобие! Священник Бильянова! Вы дома?
Дорога к двери была длинной. Франтишек Бильянова шел, словно на ногах у него были железные цепи. Он открыл дверь. Дневной свет ослепил, а солнце, кажется, в первое мгновение чуть не сожгло его. Внезапно он понял, что, должно быть, уже несколько дней не выходил из дома, не считая рассеянных походов в уборную. Он даже не смотрел в окна, а если и смотрел, то ничего не видел. Поля вокруг Кёнигинхофа, там, где они оставались под паром или где посеяли озимую пшеницу, покрылись зеленой дымкой. Пели птицы. А он и позабыл, как громко могут петь птицы, когда понимают, что наконец пришла весна. Пение вонзилось ему в сердце.
Перед пасторским домом стояли мужчина и женщина. Он не знал их. Он моргал от яркого света и думал, что мышцы его лица задеревенели, так медленно они выполняли его приказ прищурить глаза. Несколько мгновений спустя он почувствовал, что нужно что-нибудь сказать.
– Что?
– Я надеюсь, мы не помешали вам, – сказал мужчина.
