А. Марченко - Диктатор

Она снова зашлась в горестном плаче.

— Не плачьте,— сказала Женя.— От наших слез им на том свете еще горше станет…

— И то правда,— унимая слезы, сказала Наталья Сергеевна.

Они долго сидели на скамье, пока не стало припекать солнце. Потом встали и пошли на кладбище. Вместе с ними увязалась и Даша. Женя взяла ее за ручонку. Ладошка оказалась широкой, крепенькой, и Жене подумалось, что когда она была еще совсем маленькой, у нее, наверное, были такие же ладошки, недаром же мама называла их «лапистыми».

Кладбище размещалось неподалеку от леса, все поросло деревьями и кустарником. Здесь стояла оглушительная тишина, прерываемая лишь посвистом иволги да тоскливым в своем неразгаданном таинстве кукованьем кукушки откуда-то из чащи леса.

Наталья Сергеевна подвела Женю к двум заботливо ухоженным могилкам, обрамленным живыми цветами. Над могилками возвышались уже слегка почерневшие от времени деревянные кресты.

— Вот туточки они и лежат, родимые,— сдавленным голосом произнесла Наталья Сергеевна.— Смерть их помирила. А то, бывало, наскакивали друг на дружку, как петухи, каждый свое доказывал.

Она стала на колени, поклонилась могилкам, перекрестила их. Женя вслед за ней опустилась на траву. Даша положила на могилки сорванные по дороге на кладбище полевые цветы.

— Вечная им память,— прошептала Наталья Сергеевна.— Одно утешение, что придет час, встретимся с ними.

— Да, встретимся,— как эхо повторила Женя,— Ничего нет на земле сильнее смерти, ничего.

Они так и стояли на коленях, будто вознамерились остаться здесь навсегда. Первой встала Наталья Сергеевна.

— Пойдем, Женечка, помянем их, выпьем по рюмочке за упокой души. Царствие им Небесное…

Чтобы поднять с колен Женю, ей пришлось взять ее за руку и с силой оторвать ее от земли. Женя встала и пошла, пошатываясь, не очень хорошо понимая, где она и что с ней происходит. Немного очнулась лишь в доме, когда Наталья Сергеевна усадила ее за стол. В открытое окно и сюда доносилось загадочное «ку-ку!» неугомонной кукушки из ближнего леса. Женя прислушалась и мысленно загадала, как в детстве: «Кукушка, кукушка, сколько мне жить?» Кукушка долго не отвечала, Женя едва не позабыла про свою загадку, как вдруг мудрая птица ожила и стала куковать. Она прокуковала семь раз и умолкла. «Всего семь лет,— подумала Женя, и какая-то сумасшедшая нечеловеческая радость охватила ее.— Вот и хорошо, вот и чудесно. Без них мне все равно не жить. Вот и хорошо, вот и чудесно…»

— А у меня сегодня борщ,— как сквозь сон услышала она голос Натальи Сергеевны,— Не знаю, понравится ли?

Давно уже, очень давно, наверное, с тех пор, как рассталась с родительским домом, Женя не ела такого вкусного наваристого борща. Садясь за стол, она думала, что съест чего-нибудь через силу самую малость, лишь бы не обидеть хозяйку, а получилось совсем наоборот. Может, подействовала рюмочка водки, а скорее всего, то, что она уже почти три дня жила впроголодь. Как бы там ни было, жизнь брала свое.

— Вам надо в дедушкином доме поселиться,— между тем строила планы ее дальнейшей жизни раскрасневшаяся от выпитой водки и потому ставшая еще более цветущей Наталья Сергеевна.— Ежели хороший ремонт сделать, он еще немало годков простоит.

— Нет, Наталья Сергеевна, не смогу я в нем жить,— сказала Женя,— Они же все время стоять будут у меня перед глазами. И днем и ночью. Каждая вещичка будет их голосами говорить. Я же с ума сойду.

Наталья Сергеевна всплеснула руками:

— Где ж ты там, в этой чумовой Москве, будешь скитаться? Испокон веков люди жили в домах прародителей своих. И вы должны жить.

— Может, я ненормальная,— виновато промолвила Женя.— Но я не смогу.

И Наталья Сергеевна поняла, что уговаривать ее бесполезно.

Пообедав, Женя отказалась от отдыха и заторопилась в Москву. Почему ее тянуло в этот, ставший ей чужим, город, она и сама не смогла бы ответить. Она все еще незыблемо верила, что кто-то из ее родных жив. Даже могилки, показанные ей Натальей Сергеевной, не смогли поколебать ее исступленную надежду.

Распростившись, Женя уже выходила за калитку, как Наталья Сергеевна метнулась вслед за ней, будто намеревалась задержать ее и не дать уехать. Глаза ее горели как у безумной.

— Женечка,— задыхаясь, проговорила она, и Женя, опасаясь, что она упадет, подхватила ее за локоть.— Женечка, прости меня…

— Что с вами, успокойтесь! — как можно ласковее сказала Женя.

— Женечка, чует мое сердце, не вернетесь вы сюда больше… Хочу открыться вам… Дашкин-то отец — Тимофей Евлампиевич. Никому еще не признавалась, только вам… А он так и не узнал, что я беременная. Дура я, дура, может, если б знал, все по-другому было!

Плечи ее затряслись, она боялась взглянуть на Женю, думая, что прочтет в ее глазах неприязнь.

Женя, чувствуя, что в душе ее открывается что-то новое, еще прежде неведомое ей, обняла Наталью Сергеевну.

— Вот и хорошо! Вот и чудесно! — воскликнула она с той искренностью, в которую невозможно не поверить.— Значит, будет у меня на этой земле сестричка. Вот и чудесно!

Наталья Сергеевна не ожидала такого отклика, прижалась к ней и принялась целовать, как это делают матери, целующие своих дочерей.

— Родненькая ты моя, славная моя! — обезумев от радости, повторяла одни и те же ласковые слова Наталья Сергеевна.— Сняла ты грех с моей души!

— Пусть растет здоровенькой и счастливой,— пожелала Женя, ища глазами Дашу и не находя ее: она уже, вероятно, убежала к подружкам.— Чтобы выпала ей не такая доля, как нам…

Обратный путь до Москвы показался ей коротким, потому что полдороги она проспала, прислонившись к спинке сиденья.

В Лялином переулке ее ждало непостижимое. Когда она позвонила в квартиру, тот же Синегубов, уже принявший изрядную порцию хмельного, встретил ее ликующим трубным голосом, будто возвещая радостное для всех событие:

— Сбылось мое предсказание! Исполнилось в точности! Синегубов — пророк, а ты как думала? Со мной не шуткуйте!

— Дайте пройти,— неприязненно сказала Женя.

— Пройти? — Синегубов даже присвистнул.— Теперича, гражданочка, как там тебя звать-величать, дочка врага всего советского народа, ты сюда и носа не сунешь! Теперича я здесь полный хозяин! Вся квартирочка — моя, целиком и полностью! Знай наших, с бою, можно сказать, отвоевал!

— Простите, я не к вам, я к Берте Борисовне.

— Тю-тю твоя Берта! — просиял Синегубов.— Окочурилась!

— Как это? — не сразу сообразила Женя,— Что вы буровите?

— Что я буровлю? — взвизгнул Синегубов.— А вот что: окочурилась, значит, оно так и есть, окочурилась, натуральненько. Не видала, што ль, как окочуриваются? Помчалась, идиотка, насчет прописки. Ан не тут-то было! Бог шельму метит! Через дорогу хотела поскорей переметнуться, да под троллейбус и шваркнулась! В Склифосовскую ее оттарабанили, да что толку — врачи, они что — боги? Самолично справочки навел: преставилась раба Божья Берта, пущай земля ей пухом будет! Вот они сами и решились, мои квартирные проблемы! Так что, касатик ты мой распрекрасный, здравствуй и прощевай! А то в милицию звякну, воровкой или там аферисткой объявлю, это мы мигом, это нам дело привычное!

— Мерзавец,— со всей ненавистью, на которую она была способна, произнесла Женя и тут же подумала, что «мерзавец» — слишком слабо для этого подонка и что, наверное, во всем русском языке не найти подходящего ругательства — На чужом горе счастья не построишь, подлец!

Синегубов ощерил крупные почерневшие зубы:

— Построим! Еще как построим! Не будь я Синегубов, если не построю! Адью, вражья дочка, общий привет!

И прямо перед носом Жени он с треском захлопнул входную дверь, два раза щелкнув ключом.

Мысленно прокляв его, Женя поспешила в больницу. Там ей сказали, что действительно Берта Борисовна скончалась от тяжелой травмы, полученной ею вследствие дорожно-транспортного происшествия. Милиция выяснила, что родственников у нее нет, так что тело ее, скорее всего, отвезут в крематорий.

— Я — ее родственница,— сказала не колеблясь Женя.

— Позвоните завтра,— сказала дежурная медсестра.

«Боже мой, я приношу людям одни несчастья!» — сокрушенно подумала Женя и побрела, сама еще ясно не представляя себе, куда выведет, ее улица, по которой она шла. Бродила она долго, пока не очутилась на Белорусском вокзале. Хотела вернуться в Старую Рузу, но не было сил. Она с трудом отыскала свободное место на вокзальном диване в зале ожидания, присела на него и тотчас же ее сковал тяжелый, мучительный сон.

Проснулась она уже утром, и то, наверное, потому, что уборщицы мыли полы, отодвигали диваны и сгоняли с них заспанных пассажиров. Муторно воняло хлоркой.

Женя вскочила с дивана и поспешила на улицу. Раннее утро было туманным, с крыш капала вода, и сердце ее тоскливо сжалось: неужто теперь она осталась на этом свете совсем одна?