О да, хитрый евнух Этропий знал, что делал, когда подсовывал Эвдоксию в жены моему брату. Не красотой она взяла его — дочка всесильного Руфинуса, ее главная соперница, была миловиднее, — а именно этим: неудержимостью чувств. Рядом с ней человеку начинало казаться: еще немного — и я тоже смогу взлететь. Не было нужды взвинчивать себя зрелищем конских ристалищ. Видимо, поколения ее франкских предков так и не смогли усвоить правила римского хладнокровия. Я видела много раз, как император Аркадий взбадривался рядом с женой, выходил из своей обычной полуспячки. Но, конечно, ее страсти, ее желания были настолько сильнее, что она командовала в семье, как ее отец командовал в своем легионе. А с рождением наследника ее власть стала сильно ощущаться и за пределами двора.
Беда была лишь в том, что ей теперь как бы не с кем было тягаться. Думаю, ее горячая религиозность тоже коренилась в жажде непомерного. Только любовь к Богу могла быть по-настоящему безграничной. Помню торжества, связанные с перевозкой мощей святого великомученика Фокаса из Понта в Константинополь. Произошло небывалое: императрица сама приняла участие в ночной процессии. Вслед за Златоустом и его священниками она шла все девять миль до усыпальницы святого Томаса в Дрипии и несла в руках ларец с мощами. Придворные, чиновники, монахи, паломники, простые горожане шли и шли в свете факелов, распевая гимны, — и конца им не было видно.
На следующий день Иоанн Златоуст в своей проповеди превозносил императрицу до небес, восхвалял ее набожность, ликовал по поводу преданности сильных мира сего делу Церкви Христовой. Эвдоксия действительно поначалу боготворила архиепископа, участвовала в его добрых делах, жертвовала на больницы, дарила серебряные подсвечники собору, помогала руководить церковным хором. Но я уже и тогда предчувствовала, что эти двое рано или поздно столкнутся друг с другом, как колесницы на полном скаку. Слишком много в обоих было неуемной страсти, слишком быстро случайно оброненное слово вырастало для них — не без помощи тайных злопыхателей — в смертельное, намеренное оскорбление.
На чем они схлестнулись тогда, в первый раз? Ей-богу, не могу вспомнить. Кажется, императрица попросила приезжего епископа помолиться за заболевшего сына. А тот оказался, как назло, из партии александрийских врагов Златоуста. «Как она могла обратиться с просьбой о молитве не к вам, а к вашему врагу?» — шепчут заушники. И на следующий день в проповеди архиепископа поминается развратная и безбожная царица Иезавель, гонительница пророков израильских, покровительница жрецов Ваала. И сразу придворные интриганы бубнят вокруг императрицы, что это не случайно, что сравнение слишком прозрачно.
А нужно при этом помнить, как простой народ боготворил Златоуста. Каждое слово его проповеди подхватывали действительно как золотую песчинку и передавали до самых дальних городских предместий, а потом и дальше, по всей стране. Особенно когда он бичевал богатых, объявляя их виновниками всех бед, включая землетрясения и наводнения.
Богатых в те годы было не больше, чем сейчас, но они как-то совсем не знали удержу и щеголяли своей роскошью друг перед другом и перед простонародьем. Даже ночные посудины у многих делались из серебра и золота. А толпы челяди, а заморские повара, а многодневные пиры с флейтистами и танцовщицами!..
Обращение со слугами и рабами часто было бессмысленно жестоким. Думаю, в каждом втором доме могли случаться сцены вроде той, которую живописал Златоуст в одной из проповедей: как муж и жена истязали плеткой привязанную к кровати служанку. Доставалось от него и священникам — за обжорство, за сребролюбие, а главное — за обычай заводить в своих домах домоправительниц, которые незаметно превращались в наложниц.
О, он умел плодить себе врагов! Так что, почувствовав гнев императрицы Эвдоксии, они немедленно сгрудились вокруг нее, ощетинились, стали подливать масла в огонь. И с ее помощью созвали синод епископов в городе Оке, который закончился осуждением Златоуста и просьбой к императору: сместить и судить за измену.
Весь двор гудел, шептался, затаивался, ждал. Создавались кружки и партии, возникали и рвались мимолетные заговоры. Но император все оттягивал решительный шаг. Его страсть до последней возможности искать примирения выливалась в бесконечные совещания с доверенными придворными за закрытыми дверьми. Наконец он нашел золотую (ох, не из фальшивого ли золота?) середину: отверг обвинения в измене, за которую полагалась смертная казнь, но подписал указ о высылке.
Что тут началось!
Народ кинулся к храму Святой Софии и окружил его сплошной стеной. Люди вопили, рыдали, клялись защитить своего пастыря любой ценой. Толпа с факелами и свечами была так густа, что стража не могла добраться до архиепископа в течение трех дней. Но он сам, опасаясь бессмысленного кровопролития, позволил увести себя ночью через боковой ход. Взошел на корабль и отплыл в Азию.
Конечно, среди врагов его началось ликование. Они уже распределяли между собой епископаты и церковные приходы. Друзья же Златоуста в панике разбегались из города, искали укрытия кто где мог.
И вдруг — гром среди ясного неба. Проносится весть, что императрица Эвдоксия призывает Златоуста обратно.
«Злые и порочные люди устроили этот заговор, — писала она изгнанному архиепископу. — Все было сделано за моей спиной. Разве могу я забыть, что ты крестил моих детей? Я обняла колени императора, умоляя его вернуть пастыря пастве, главу — обезглавленному телу, лоцмана — кораблю. Не будет мира в империи до тех пор, пока ты не займешь свое законное место у алтаря в соборе».
Что заставило ее так круто сменить гнев на милость?
Каких только домыслов не высказывалось по этому поводу! Одни говорили, что она испугалась народного бунта. Другие — что случившееся в те недели землетрясение было ею истолковано как знак Божьего гнева. Что поля были побиты градом величиной с куриное яйцо. Шептались даже о том, что Божий гнев ударил ее гораздо больнее и что в ночь изгнания архиепископа у нее случился выкидыш. Но я не помню, чтобы кто-нибудь назвал вслух причину, которая казалась столь очевидной мне, пятнадцатилетней: сердце императрицы разрывалось пополам.
Ибо в моих глазах схватка между Эвдоксией и Златоустом с самого начала была схваткой двух ревнивцев. Я чувствовала, что горячая вера этих двоих в Господа порой приобретает все черты любовной страсти. А где страсть — там и ревность. Непредсказуемая, неуправляемая. Позднее, читая «Исповедь» Августина из Гиппона, те места, где он называет Господа «моя поздняя радость», «мое блаженство», я все время вспоминала лицо императрицы, разгоравшееся порой от молитвы, как от чтения любовных стихов. В ней молча и невыразимо горела та же страсть, что прорывалась вспышками нездешнего огня в проповедях Иоанна Златоуста.
Они соперничали в любви к Господу, как дети соперничают порой в борьбе за родительскую любовь.
Для вечно готовой к состязанию императрицы Златоуст был непобедимым и незаменимым соперником.
Она изгнала его, потому что он был непобедим.
Она вернула его, потому что он был незаменим в своей непобедимости.
Но я не верила, что их примирение может продлиться долго. Я ждала новой схватки в любой день. И, увы, оказалась права в своих предчувствиях.
(Галла Пласидия умолкает на время)
Выехав из Капуи, мы взяли направление на Формию. Маний свел нас со своим родственником, который работал почтарем на этой дороге и обещал устроить нам дешевый ночлег на почтовых станциях. Мы ехали бок о бок, и почтарь жаловался мне, что из-за жадности почтовых чиновников курсус публикус пользуется теперь недоброй славой. Придорожные деревни были обязаны поставлять фураж для почтовых лошадей и мулов, но чиновники платили им по низким, государственным ценам, а потом перепродавали ячмень и сено на рынке в два-три раза дороже. Немудрено, что появилось выражение «худая почтовая кляча», — бедным животным порой вообще не перепадало ничего, кроме соломы.
И это при том, что каждый теперь считает своим долгом писать родне по любому поводу. Корова отелилась — все должны немедленно узнать об этом. Жена обварила ногу супом — послание на четырех дощечках. У сына прорезались зубки — свиток длиной в «Энеиду». И почтарь в сердцах поддал ногой тяжелую почтовую сумку, переброшенную через лошадиный круп.
Ночь мы провели неплохо, устроившись без затей на сеновале почтовой станции. Коза Бласта даже растерялась от такого обилия корма и позволяла своему хозяину доить себя не в горшок, а прямо в рот. Я, памятуя наставления Афенаис, замазал уши воском. Она была великий знаток насекомых и рассказывала мне о всякой нечисти, которая таится в сухой траве, а потом заползает вам куда не следует.
