Белому-Туренину было тоже не до разговоров. Прежнее настроение сменилось новым. Когда обманчивый сумрак явил перед ним, а после рассеял образ недавно любимой женщины, боярин пережил в это мгновение резкий переход от радостного восхищения к глубокому отчаянию. Не зажившая еще сердечная рана открылась и заструилась кровью. Горечь утраты почувствовалась с новою силою.
Занятый невеселыми думами, он почти забыл про Лизбету, когда ее маленькая ручка легла на его плечо.
— Что так грустен, пан боярин?
Павел Степанович поднял опущенную голову и взглянул на панну: что-то новое послышалось ему в ее голосе — так когда-то говорила с ним его «люба».
— Эх, панночка, тяжело на сердце! — вырвалось у него.
— Ты всегда грустишь, пан боярин… Я заметила… У тебя горе было, да?
— Было, — ответил Павел Степанович, поддаваясь ее ласкающему голосу. — Было, — повторил он. — Али с радости седина-то в бороде проблеснула?
— Да, я всегда удивлялась. Такой молодой, и уж проседь.
— Мало жил — много пережил, — сказал Павел Степанович и опустил голову.
— Пан боярин! — помолчав, заговорила Лизбета слегка дрожащим от волнения голосом. — Говорят, что горе, если им поделиться с… другом или так — с добрым человеком, легче становится… Правда ль, не знаю… Верно, правда… Поделись со мной своим горем — может, тебе легче станет!
Последние слова девушка выговорила быстро, с просьбою в голосе.
Боярин слегка улыбнулся.
— Чистая ты душа, панночка, — ласково сказал он. — Хорошая ты… Спасибо тебе, что пожалела меня. Уж если делиться с кем, так с тобой. Тяжело вспоминать, но будь по-твоему — скажу тебе про мое горе-злосчастье, про судьбину горькую. Завтра вот я уеду отсюда, и никогда мы, быть может, не свидимся. Перед тобой жизнь целая впереди. Много в жизни всяких бед и напастей бывает. Когда придется и тебе переживать черные дни — кому таких дней переживать не случается? — тогда ты вспомяни речь мою, которую я сейчас поведу, и подумай, что и еще горше твоего бывает… Может, от этого тебе и легче станет в ту пору.
Боярин замолк ненадолго, собираясь с мыслями. Лизбета, вся пылающая, не спускала глаз с его лица. Она видела, как глубокая морщина прорезалась на лбу боярина, как он сразу точно постарел и осунулся.
— Недавно все это было, панночка, — тихо начал Белый-Туренин. — Года не минуло, а вон я с той поры поседеть успел… Удалой был я молодец, огневой! На медведя один на один ходил потехи ради, не труслив был и в бою. Ну и задумали посадить на цепь паренька — женил меня отец.
— Как! Ты женат? — воскликнула Лизбета.
— Да… — ответил боярин, не замечая, что его слушательница вдруг вся как-то поникла, сжалась под бременем непосильной тяжести.
— Так вот, женили меня, — продолжал Павел Степанович.
Девушка перебила его:
— Жена жива?
— Жива, должно быть.
— Скучаешь по ней?
— Скучаю? Вспомню — сердце от злобы загорается! — почти вскричал боярин, и в глазах его мелькнул огонек.
— Так ты не любишь жены своей? А? — промолвила панна, и голосок ее дрогнул от радости.
— Татарина больше люблю, чем ее. Но это после сталось. Сперва жизнь наша с нею текла мирно и ладно. До той поры, пока не повстречался я… с Кэтти…
Голос боярина задрожал.
— Как? С Кэтти?
— Да… По-нашему, по-русски то есть, да и по-польски это будет Катерина. Иноземка она была, немка аглицкая из Лунда-города[2]. Как судьба меня с нею свела, о том долго говорить, да и к чему, одно скажу, полюбилась она мне так, что дороже ее никого и ничего на свете белом для меня не стало. Полюбился и я ей… Панночка! Не знаешь ты еще, что такое значит любовь эта самая!
«Ой, знаю, милый, знаю!» — хотелось крикнуть Лизбете, но она удержалась.
— Смеялся я прежде, думал, любовь такую вот между парнем и девушкой люди измыслили. Ну, а спознался с нею, с любовью, иное заговорил. Захватит она тебя, закружит, завертит, не вырвешься, да и не будет охоты вырываться, потому только через нее и счастье спознаешь. Кроется в ней и скорбь-тоска, ну да о том не думаешь. Счастлив был я, панночка! Быть нельзя счастливее… Зато потом тяжелей еще горе показалось, когда наступило оно после счастья такого разом, без подготовки, налетело, обрушилось громом.
Боярин внезапно оборвал речь.
Лизбета заметила слезы на его ресницах. Она дала ему несколько оправиться от волнения и спросила:
— А где же теперь Катерина?
Белый-Туренин поднял руку к небу.
— Там! — глухо проговорил он. — Извела жена, погубила. Тоже из-за любви сделала…
Он поник головою.
Лизбета теперь почти каялась, что вызвала его на откровенность: он, казалось, был подавлен вновь нахлынувшим пережитым горем. Можно ли при таком состоянии его духа сделать ему признание?
Она повела издалека.
— Дорогой боярин, отчего ты не попробуешь утешиться?
— Чем? — отрывисто спросил Павел Степанович.
— Забыться…
— В чем? — опять так же проговорил боярин.
— Ну, хотя бы… Ну, хотя бы в любви же.
— Кто мне может заменить Катеринушку? Разве кто может? — со стоном вырвалось из груди Павла Степановича.
— Может!
— Кто?
— Любящая тебя женщина… Найдется такая, которая сумеет полюбить не холодней твоей Катерины.
— Да я-то не могу! Я-то не могу! Любил ее живую, люблю и теперь мертвую… Так и помру с этой любовью.
— Полно, боярин! Ведь сердце твое не перестало биться?
— Бьется, да не так.
Оба замолчали. Лизбета собиралась с духом.
— Пан боярин!
— Что? — спросил он.
Ответа не было.
— Что? — спросил он опять и повернулся к панне.
На него из сумрака, обращавшегося уже во тьму, глядела пара светящихся глаз. Казалось, эти глаза кидали отсвет на все лицо, и овал его белел в темноте.
Боярин слышал порывистое дыхание девушки. Вдруг он почувствовал на своем лице теплоту его, потом маленькие ручки обвились вокруг его шеи.
— Забудь все… Будь моим… Коханый! — расслышал он страстный лепет.
Светящиеся глаза наклонились совсем близко-близко к его лицу, горячие губы прильнули к щеке.
— Панночка! — растерянно проговорил он.
— Коханый! Коханый! Жить без тебя не могу!.. Твоя, твоя! — лепетали уста Лизбеты, и поцелуи становились все горячее, все учащались.
— Панночка! Опомнись!
Но панночка не опомнилась.
Павел Степанович был молод. Ему становилось не по себе от объятий Лизбеты. Он чувствовал, что его кровь начинает кипеть, что страсть охватывает его, та страсть, которая также отличается от любви, как земля от неба.
Однако он пытался бороться с собой, вернуть хладнокровие. Но уже кровь стучала в виски, тело трепетало страстной дрожью. Руки панны, как змеи, обвились вокруг его шеи.
Конечно, физической силы ему хватило бы оттолкнуть слабую девушку, но для этого не хватало сил душевных — была прелесть в этой игре с огнем. Кроме того, удерживала мужская гордость — казалось как будто немножко стыдно бежать от объятий красавицы девушки.
— Панночка! Лизбета!.. Ты губишь себя! — прошептал он изменившимся голосом.
— Гублю… Да!.. Пусть!.. Твоя — ничья… Коханый… — слышался лепет Лизбеты.
— Ты губишь!.. — повторил он еще раз и уже сам… поцеловал панночку в ее дрожавшие губы.
— Мой! Мой! — замирающим шепотом говорила девушка.
Боярин уже не слышал ее лепетанья.
Он сжимал в своих объятьях гибкое, трепещущее тело Лизбеты.
Пан Войцех Червинский был немало изумлен, когда поутру Павел Степанович заявил ему, что раздумал ехать с ним в Краков, так как намерен погостить в усадьбе еще несколько дней. Не уехал боярин и на следующий день, и через неделю, и через месяц.
Со дня беседы в саду между Лизбетой и Павлом Степановичем, беседы, окончившейся так неожиданно, прошло около двух недель. За это время какой-то новый дух вселился в доме Влашемских: чувствовалась натянутость в обращении между членами семьи. Пани Юзефа дулась на мужа за то, что «еретик», как она называла боярина, до сих пор еще жил у них; отец Пий допекал бедного пана Самуила предреканиями всяких бед из-за пребывания в их доме того же «еретика». Пан Самуил, замечая косые взгляды жены или слыша ворчание патера, только разводил руками, пыхтел, краснел и смущенно мигал. Он сам не знал, чему приписать, что Белый-Туренин, так внезапно собравшийся уезжать, теперь, кажется, оставил всякую мысль об отъезде.
Влашемский пробовал намекать, заговаривал о Кракове — Павел Степанович отмалчивался или, ответив коротко, сводил разговор на другое.
Впрочем, пану Самуилу редко приходилось разговаривать с боярином: Белый-Туренин, по большей части, сидел, затворясь в своей комнате; можно было подумать, что он даже избегает встречаться с хозяином дома; по крайней мере, гуляя, например, в саду и заметив вдали фигуру пана Самуила, Белый-Туренин круто поворачивал и скрывался в доме.
