Нина пригасила лампу, оставив полутемный маленький шарик огня, оглянулась на закрытое занавеской до половины окно и в блеске волнистого стекла не смогла разглядеть ничего. Но, наверное, Осиповна со своим Санычем ушли.
Нина выложила из чемодана ночную сорочку, стала раздеваться. От босых ног, наступивших на домотканный половик, передалось давнишнее, детское ощущение родного угла. Из ночной глубины на нее глядел Господь скорбными всеведущими очами, он помнил ее и ребенком, и неукротимой горнопромышленницей, и жалкой побитой собакой. Неужели она живет?
Но Нина вспомнила непримиримость Кочукова и точно такую же непримиримость русско-французов, отрицавших друг друга, а может, и ненавидевших.
"Спаси, Господи, неразумную, - подумала она. - Нет мне покоя. Мы ничему не научились".
Ей хотелось оправдаться за то, что она решила делать.
* * *
Над Крымом лежала темная ночь, и снилось маленькой крымской России, что близок час пробуждения. И еще снилось, что за тяжкую чашу крови, проливаемой нынче другой Россией в боях с поляками, не будет спрошено. Молитвы и сны текли широкой рекой. И Осиповне явился строгий генерал и хотел спихнуть ее с кровати. Нине снился разговор с Рауфом, и Рауф превращался в старика, который торговал каштанами возле отеля "Токатлиана", потом шли строем русские юнкера, и Рауф вжимался в стенку, но юнкера проходили и никто не остановился, чтобы ей помочь.
В казармах офицерам снился угольный причал Килей-бухты, разгрузка баржи. Старые походы, легенды добровольчества и надежды подернулись черной пылью.
Офицерской вдове, давно не получавшей никаких известий от двух сыновей и давно продавшей все вещи, чудились среди горького горя ее мальчики в серых гимназических гимнастерках.
Все смешалось в севастопольских снах. Все хотели жить - кооператоры, чиновники, военные, торговцы, рабочие, журналисты, инвалиды. Все хотели, чтобы жила российская держава.
Заканчивали работу типографии, и завтрашние утренние газеты уже готовились к отправлению в конторы "Военного голоса", "Юга России", "Великой России".
* * *
Пал Киев? "Военный голос" извещал, что польскими войсками занята "мать городов русских", ведутся бои за переправы через Днепр.
Радость и нетерпение охватывали читателей. Киева, честно говоря, было жалко, но ведь поляки там временно, до поры до времени, их вскоре сменит русская армия.
Армии возвращался закон! Главнокомандующий предоставил военным прокурорам и военным следователям право привлекать к уголовной ответственности военнослужащих за нарушения военно-уголовных и общих законов. Отныне армия не могла быть выше закона. Она отказывалась от обособленности, какая была присуща Добровольческой или Донской армиям. Она стала Русской Армией. "Опора - в праве!" - заявил Врангель.
Надо было изжить кровавый опыт войны, выражавшийся так: "Если я не убью, то убьют меня". Надо было избавиться от ненасытного карьеризма, жажды власти, орденов, салон-вагонов.
Однако можно ли было избавиться от всей этой родной казенщины, пропитывающей весь героический тыл?
Журналист "Вечернего слова" Бурмакин организовал "Общество потребителей", чтобы хоть защищаться от дороговизны и нехватки продуктов.
Надеялись. Все еще надеялись. До генералов дошло, что революцию уже не прикроешь.
Начиналась открытая схватка либералов и консерваторов, под огнем которой горели десятки других огней.
- Больше жертвы! - требовали военные.
- Никаких ограничений торговли! - требовали предприниматели.
- Почему правит бал все тот же спекулянтско-грабительский интернационал, что и пять месяцев назад, с бойкотом и саботажем интересов родины? - так вопрошали независимые.
- Почему саботируется мой приказ о дешевых товарах для рабочих? возмущался Главнокомандующий. - Надо изживать наше старое зло канцелярщину!
- Нужны кредиты! - просили городские думы, кооператоры, промышленники.
- Зарабатывайте сами, - отвечало финансовое управление. - Нужно отменить бесплатное пользование земскими больницами, школами, аптеками, случными пунктами.
И еще доносилось:
- Кооперативы раздувают спекуляцию!
- Защитите магазины от налетчиков и бандитов!
- Во всем виноваты масоны!
- Какое самоунижение и самооплевание! Полюбуйтесь, какой вывод напрашивается: "Мы ни в чем не виноваты, нам не в чем исправляться и совершенствоваться, надо только масонов уничтожить".
- Поддержите Союз увечных воинов!
- Надо провести День покаяния!
Эти призывы разлетались каждое утро вместе с газетами. Кто только этого не слышал? Оно вплеталось в ночные сны, а днем казалось бледным отражением нетерпения и горячих надежд.
В душе Нины тоже не было устойчивости, только упование на Бога.
Двадцать пятого мая Русская Армия перешла в наступление, Корпус Слащева десантировался в селе Кириловка и занял Мелитополь, выбив части 13-й армии красных.
Пропагандисты раздавали настороженным тавричанам листки с обращением Главнокомандующего: "Слушайте, Русские Люди!
За что мы боремся?
За поруганную веру и оскорбленные ее святыни.
За освобождение Русского народа от ига коммунистов,
бродяг и картежников, в конец разоривших Святую Русь.
За прекращение междоусобной брани.
За то, чтобы крестьянин, приобретя в собственность
обработанную им землю, занялся бы мирным трудом.
За то, чтобы истинная свобода и право царили на Руси.
За то, чтобы русский народ сам выбрал бы себе Хозяина. Помогите мне, русские люди, спасите родину!"
И прочитав листки, осторожные хохлы признавали, что написано завлекательно, но будет ли конец междоусобной войне и не отнимут ли землю, то еще неведомо.
* * *
Текли дни и ночи, сны и надежды. Армия вырвалась из крымской "бутылки", заняла Таврию, устремилась дальше к Днепру. Это была экспедиция за хлебом, как ее назвали военные. Но всезнающий Симон, вице-директор Русско-Французского общества, говорил Нине, что хлеб хлебом, а надо помочь полякам, и ему - вернуть себе капиталы, вложенные в каменноугольном бассейне.
Этот Симон видел Нину насквозь. Наклонив рыжеватую голову и приподняв черные брови, непотопляемый француз спрашивал:
- Скажи, дорогая, не правда ли, сейчас тебе ближе интересы Франции?
Казалось, чего уж тут темнить, надо соглашаться с очевидной истиной, однако Нина не желала признавать, что превратилась, как писал писатель Евгений Чириков в "Юге России", в "интернационалиста от наживы, патриота лабазов". Она юлила, пряталась за свой интерес, за обстоятельства гражданской войны, понимая, что если подтвердит мысль Симона, то отречется от самое себя.
Он продолжал наседать, с улыбкой выдавливал из нее согласие, а Нина не уступала.
- Почему ты упрямишься? - удивился Симон. - Неужели тебя задевают квасные патриоты? Да, вы уже приобрели устойчивую славу нации, лишенной национальной гордости, и попали в положение беднейших родственников. Надо говорить не о том, стыдно ли быть русским. Стыдно быть дураком. Сейчас у нас одни интересы, Ниночка! Вон хитрец Ллойд-Джордж одной рукой поддерживает Врангеля, а другой торгует с Красиным и нахально объясняет миру: "Мы торговали и с людоедами, для коммерции это неважно". Но французы с Красиным не торгуют. Цвета Франции на стороне белой армии. Мы помогли белой армии взять хлеб, который Ллойд-Джордж стремится получить торгашеской сделкой...
И все-таки Нина не соглашалась с тем, что теперь ей ближе французский интерес. Несмотря на то, что она откололась от дуболобых чиновников, несмотря на то, что Симон помог ей организовать "Русский народный кооператив", открыть магазин и получить беспроцентную ссуду, несмотря на то, что в глазах всего Севастополя она была деятельницей Русско-Французского общества, Нина с тупым упрямством отстаивала свой сон.
- Помнишь Новороссийск? - с усмешкой спросил Симон. - Как офицерский патруль расстреливал ваших?
Он прямо показывал, кому она обязана спасением из ада.
- Я помню, - ответила она. - Потом ты бросил меня. Чем ты лучше моего турка? Он по крайней мере не христианин.
- Обманул турок? Ну не беда! - Симон что-то отметил в календаре и посмотрел на нее вполне по-хозяйски. - Я улажу. Как зовут твоего турка?
- Симон, по-моему, - сказала она. - Прижми его, как следует, чтобы запомнил.
В эту минуту напольные часы в углу кабинета зашумели, звякнули и пробили половину седьмого. Но на самом деле это было не половина седьмого, а половина пятого, - с апреля Крым ради экономии энергии жил на два часа вперед.
- Не дурачься, говори! - поторопил Симон и встал, вертя в пальцах карандаш.
- Записывай - Рауф, - назвала Нина и продиктовала адрес в Константинополе. Она знала, что если бы сейчас не назвала купца, Симон бросил бы карандаш и ее деньги снова пропали.
