Маменька радостно похвалилась мужу успехом своих уговоров; однако скромно преуменьшила значение этого успеха, заметив, что после того случая Гану словно подменили. Это уже не прежняя упрямица и крикунья.
Доктор Ваха кивнул с довольным видом.
— Да, видно, нет худа без добра, — сказал он. — Когда у человека избыток крови, не мешает ее пустить, а Гана сама это сделала, тем лучше, тем лучше. Видно, вышло из нее излишнее буйство к несерьезность, а это только к лучшему и для нее и для нас.
— И для пана Йозека, — шутливо добавила маменька, зардевшись от похвалы мужа, и довольные супруги долго смеялись, воодушевленные взаимной благосклонностью, чего между ними давно уже не было.
Но семейную идиллию омрачила легкая тень: Бетуша получила письмо из Градца, в котором неизвестный офицер, якобы приятель Мезуны, извинялся за жениха, что тот до сих пор не выбрался в Хрудим навестить невесту и выразить ее родителям свое почтение, так как у него легкие приступы лихорадки, он лежит в госпитале и с нетерпением ждет выздоровления. «Почему же он сам-то не написал? — сокрушалась Бетуша. — Неужели так тяжело болен, что не может даже писать?»
Но папенька рассеял ее опасения убедительным аргументом: дескать, силачи, подобные Мезуне никогда серьезно не болеют, серьезные хворобы нападают только на заморышей, а не на таких молодцов, как его будущий зять; серьезная болезнь и не подступится к такому быку!
Слово «бык» Бетушу покоробило, но все же она немного успокоилась.
— Почему же он сам не написал мне, что болен? — тем не менее твердила она.
— Ему это запрещает военная дисциплина, — ответил отец таким авторитетным тоном, что Бетуша не могла не поверить.
На следующей неделе состоялась помолвка пана Йозека с Ганой.
Скромное торжество в узком семейном кругу прошло без помех, если не считать, что порой ни с того ни с сего Гана несла бог знает какую чушь; однако это никого не смущало: ведь врач сразу «после того случая» между прочим предупредил родителей, что большая потеря крови иногда приводит к временному тяжелому или легкому расстройству нервной системы. Вначале пан Йозек был весьма обескуражен: вдруг, посреди обеда, до того апатичная Гана, уставившись в пространство, произнесла что-то бессмысленное о том, как, мол, было хорошо в пещере, которая так обрастала сосульками, что ее прозвали ледяным царством, но будущий тесть рассказал ему о предупреждении врача, и кажущееся безрассудство Ганы сразу стало разумным, научно объяснимым, заранее предвиденным, и пан Йозек великодушно извинил Гану.
— Понимаю, понимаю, это в порядке вещей, — сказал он рассудительно и слегка поклонился, словно благодарил Гану за ее слова.
После этого Гана могла говорить, что вздумается, — все было в порядке вещей. Когда Йозек надевал ей на исхудавший палец золотое кольцо с красным камешком, — он принес его в черном футляре, спрятанном в кармане жилета, — она упомянула о какой-то тени, которая всюду будет с ней; но и это было в порядке вещей. А затем жениху все стало нипочем, ибо он и Ваха отметили радостное событие добрым роудницким вином и, похлопывая друг друга по плечу, разошлись вовсю и под конец даже запели.
До сих пор все шло как по маслу, и даже если бог не ускорил назначения Вахи на пост председателя, все же он явил к нему милосердие, и Ваха остался более или менее доволен всевышним: то неприятное обстоятельство, что Австрия проиграла войну Пруссии, он охотно оправдывал неисповедимостью путей господних, не всегда доступных простому человеческому разуму. Уверенность, что обе дочери выйдут замуж и тем самым снимут с него главную заботу жизни, значительно улучшила его отношение к жене, а пани Магдалена, упоенная выпавшим на ее долю неожиданным счастьем, быстро оправилась от недавних потрясений. «Только теперь я узнала, что значит быть замужем, — думала она. — Не всегда это так уж противно». Своим новым ощущением она не преминула поделиться с Ганой.
— Тебя ждет прекрасное будущее, — сказала она. — С мужчинами горе, когда у них неприятности, но уж если им повезло, с ними не жизнь, а рай. А пану Йозеку всегда будет хорошо, уж папенька об этом позаботится. Ты даже не знаешь, какое тебе выпало счастье, дитятко мое, Га-ночка!
Так говорила пани Магдалена, а между тем на них уже надвигалась новая беда.
На четвертый день после обручения Ганы с Йозеком доктор Моймир Ваха пришел домой в необычное время, в половине одиннадцатого утра, очень бледный и мрачный. На тревожный вопрос жены, что случилось, он ответил только после того, как немного посидел в кресле, закрыв лицо пухлыми ладонями.
— Все кончено, Мюнцер вернулся.
Да, это и впрямь был конец, конец всем надеждам.
Пан председатель доктор Мюнцер, так примерно продолжал Ваха, сегодня ночью прибыл в Хрудим, а уже утром мигом примчался в канцелярию суда, чтобы поблагодарить Ваху, любезно пожать ему руку, похлопать по плечу за то, что он так хорошо исполнял его обязанности, что привел в порядок дела, и чтобы снова занять свое место, к которому Ваха так привык! Подлечился, свеженький, как огурчик! Еще бы! Что же это была за опасная болезнь, какие такие непорядки с желчным пузырем и почками? Страх перед пруссаками — вот что это такое, а никакая не болезнь! Улизнул, негодяй, в безопасное местечко, в Пльзень, лечился там пивом, брюхо себе отрастил, жилет на нем чуть не лопается, а когда выяснилось, что его драгоценной особе ничего не угрожает, мигом примчался обратно.
— Какой позор! Какой позор! — причитал Ваха, все больше и больше впадая в отчаяние. — Все в городе называли меня пан председатель, пан председатель, а то и пан надворный советник! Разве я просил их титуловать меня? Да разве я авантюрист? Как я теперь выгляжу? Как теперь людям на глаза покажусь? Все будут надо мной смеяться, уличные мальчишки станут на меня пальцами показывать!
И Ваха горько, по-мужски зарыдал.
— А я так верил, — восклицал он, всхлипывая и размазывая слезы по лицу, — я так верил, что мое назначение вот-вот состоится!
Тогда пани Магдалена, краснея за мужа и с горечью сознавая тщетность своих слов, попыталась пояснить, что никогда не следует отчаиваться, ибо милосердие господа безгранично и нет худа без добра.
Ваха только махнул рукой и поднялся.
— Бабьи речи, — сказал он — Мне только твоей болтовни не хватало. С господом богом у меня все кончено. Сейчас пойду и напишу прошение о выходе на пенсию.
Пани Магдалена с ужасом посмотрела на мужа; кровь отлила от ее лица. До нее не сразу дошел истинный смысл его слов.
— На пенсию? Ты шутишь, это невозможно! — вскрикнула она. — А на что мы жить будем?
— Видимо, на пенсию, — усмехаясь, ответил Ваха.
Испуг жены явно порадовал его, явно облегчил тяжесть на сердце. Не переставая усмехаться, он слушал, как пани Магдалена, вне себя от страха, жалобно твердила, что он не может уйти на пенсию сейчас, когда обе дочери на выданье. На какие деньги он справит им приданое, на какие деньги они свадьбу сыграют? С жалованием и то еле сводишь концы с концами, а что будет, если он выйдет на пенсию? Как он собирается содержать дом, как сохранит уважение людей?
— Я сказал, что иду писать прошение о выходе на пенсию, — ответил Ваха; обретая уверенность и твердость, он гордо огляделся вокруг, словно комната была полна людей, с робким почтением следящих за его действиями. — Посмотрим, что на это скажет начальство. Нет, нет, уважаемые господа, доктор Моймир Ваха не какая-нибудь мразь, которую можно пнуть ногой, а он еще покорно поблагодарит за это. Я напишу вам такое письмецо, многоуважаемые, что хвалиться им вы не станете.
Ваха заперся в своем кабинете, и долго было слышно, как он ходит из угла в угол, рассуждает сам с собой, глухо что-то выкрикивает, рвет и комкает бумагу.
Примерно через час он вновь появился в столовой.
— Иду на почту и не откладывая отошлю, — сказал он, показывая жене большой конверт с красной печатью на оборотной стороне.
Застыв от горя, пани Магдалена сидела за столом. Опустив голову и уронив руки на колени, она молчала, не плакала, не вздыхала и выглядела маленькой и жалкой.
— Говорю, иду на почту, — повторил Ваха; ему хотелось побудить жену к новым просьбам, к новым возражениям, чтобы отвергнуть их своим мужским авторитетом, но пани Магдалена ничего не сказала. И тут случилось нечто неожиданное. Возможно, увидев жену убитой и подавленной горем, Ваха вспомнил их медовый месяц, когда он жадно тянулся к ней и целовал ее чистые, еще детские губы, или то короткое, совсем недавнее время, когда они были счастливы и радовались, как оказалось, несбыточным надеждам. Как бы то ни было, но, видимо, сердце его дрогнуло, он положил ей руку на плечо и непривычно мягко утешил: — Не вешай голову, может, не все еще потеряно, я знаю, что делаю. Да, я написал прошение, но это еще ничего не значит. Я хочу, чтобы сановники наверху спохватились и вспомнили, что существует некий доктор Моймир Ваха и что сей доктор Моймир Ваха считает себя оскорбленным. Не слишком много у них таких работников, как я! Таких людей не отпускают на пенсию! Ручаюсь, они еще приползут и извинятся передо мной.
