— Р–р–равняйсь, стервецы! — выкатывал глаза покруглее грудей, казачий сотник. — Да не туды, мать вашу, равняйсь, — скрипел он зубами.
За казаками, надувая щёки, бодро топал придворный оркестр. Разумеется, музыканты, проходя мимо балкона, перепутали ноты.
«Чего это они сыграли?» — размышлял Рубанов, едущий при парадной форме в толпе придворных. Грудь его сверкала от орденов.
Следом за увешанными орденами генералами и министрами, в простом полковничьем мундире, покачивался на коне Николай.
— А–а–а! — ревела улица, и лишь купчиха разочаровалась от вида государя.
Весь вечер Николай и Александра постились и молились стоя на коленях перед тёмными ликами старинных образов.
— Ники, я снова в Москве, — отвлеклась от молитвы императрица. — Но в первый раз было горе и похороны, а теперь коронация и радость. Ведь меня повенчают с Россией… Я стану не просто императрицей, а государыней–матушкой… Ведь правда, Ники?
Николай волновался и нервно бил поклоны.
— Господи! Благослови, чтобы всё хорошо прошло. Ведь как пройдёт коронация, таково и всё царствование будет, — с надеждой глядел на древний и строгий лик Христа.
Ночь они не спали, а утром, вновь помолившись, начали готовиться к главнейшей в жизни церемонии.
Служанки одевали Александру.
Облачившись в сине–зелёный мундир Преображенского полка, вошёл к государыне Николай.
— Я начинаю тяготиться этими традициями! Представляешь. Я! — Император Белыя, Малая.., и прочая, и прочая всея Руси.., не волен по своему усмотрению выбрать корону, коей меня же будут короновать… О–о–о! Произвол!
— Ники, успокойся, о чём ты говоришь?..
— Как о чём? Повторяю. Я! Император, государь, монарх, царь.., полагал воспользоваться лёгкой шапкой Мономаха… Но этот бюрократ и чинуша министр двора Воронцов—Дашков, потрясая Указом Екатерины Второй и ссылаясь на этикет двора, вынуждает, ты слышишь, Аликс, вы–ну–жда–ет, — по слогам повторил он, — меня, напялить на голову тяжеленную корону, которая весит девять фунтов, а шапка Мономаха лишь два.[5] Что хотят, то и творят эти министры! А ведь у меня на лбу шрам! И я не терплю, когда что–то на
него давит.
— Ники, но это благородный шрам! Ты хвалился, что получил его в юности на дуэли…
— Ах, оставь эти глупости, Аликс. Ну на какой дуэли? — раздражённо ходил по комнате Николай. — В бытность мою в Японии, одна макака стукнула меня по башке мечом…
— Ники, что за выражения…
— Прости, милая! — успокоился император, целуя жену в щёку. — Ну конечно, это шрам от дуэли, когда один из князей непочтительно выразился о твоей фотографии, моя радость.
— И я знаю, кто это был, — вспыхнула Александра, — твой несносный брат, Мишка. У меня ещё больше поводов злиться, но я же не делаю этого.
— Ну и какие же это поводы? — заинтересовался Николай.
— Да хотя бы вчера.., как ты помнишь, первой в великолепной золочёной карете Екатерины Великой, запряжённой восьмёркой белоснежных коней, ехала твоя мать.
— В каком смысле «твоя мать?» — опешил Николай.
— Твоя мать! — Значит твоя матушка Мария Фёдоровна… А следом, на колымаге, гремевшей расшатанными колёсами по брусчатке, следовала бедная твоя женушка.
— Ну успокойся, любовь моя, ты тоже ехала в карете…
— И лошади были хромые! — выкрикнула в лицо мужу Александра, чем неожиданно развеселила и успокоила его.
— С тем я к тебе и пришёл! Во всём виноваты эти старинные традиции.
Николай и Александра медленно поднимались по ступеням Красного крыльца. Почти на самом верху Николай споткнулся на правую ногу.
— Аликс, не спеши! — одними губами прошептал он.
Поднявшись, царская чета поклонилась народу, прочитала короткую молитву перед иконой, которую держал в трясущихся руках старичок–митрополит с редкой седой бородкой, и вошла под своды Успенского собора.
После длительных молитв началось традиционное облачение царя и царицы. Александре стало жарко, и она потела в серебристом своём парчовом платье.
Николай же, наоборот, был бледен и дрожал, словно от холода, когда принял из рук митрополита Московского драгоценную корону и возложил себе на голову.
Холод! Холод шёл от короны и морозил голову.
Сняв её, он осторожно коснулся ею лба Александры, заметив, как она вздрогнула от прикосновения золота и бриллиантов, и вновь водрузил на себя.
Царицу в это время митрополит увенчал другой, меньших размеров короной.
Потрясённая императрица встала на колени, и митрополит прочёл над ней молитву о царе.
Затем Николай, один среди стоявшего народа, опустился на колени.
Какая это была незабываемая картина для присутствующих здесь либерально мыслящих дворян…
Глядя на коленопреклоненного императора, Рубанов–младший просто упивался восторгом.
«Так должно быть всегда! — думал он. — Давно следовало поставить императора на колени».
После помазания святым мирром, Николай дал присягу уже как самодержец всея Руси, и поднявшись с колен, стал восходить по ступеням алтаря, чтобы принять причастие, и в этот момент, от волнения, слишком сильно потянул усыпанную бриллиантами цепь, на которой висел орден Андрея Первоззванного.
Шесть камергеров, поддерживающих соболиную мантию императора, в испуге вытаращили глаза, наблюдая, как выскочивший из толпы придворных генерал, цепко схватил цепь с орденом и сунул за пазуху.
Окружающие подумали, что так положено по этикету и сановник вышел поклониться царю.
— Не волнуйтесь, Ваше величество! — шепнул царю Рубанов. — О произошедшем никто не узнает, — при этом так глянул на камергеров, что они сразу уяснили, хотя климат в Петербурге и прохладный, но много теплее, чем в Сибири.
После алтаря Николай взял за руку жену и усадил на стоявший в соборе трон из слоновой кости, привезённый из Византии невестой Ивана Третьего Софьей Палеолог.
Сам бочком уселся на усыпанный алмазами трон царя Алексея, своего кумира.
Александра Фёдоровна, впервые по приезде в Россию, чувствовала себя спокойно и уютно. Сердце её зашлось радостью, когда императрица Мария Фёдоровна подошла к трону, поклонилась и поздравила с воцарением свою сноху.
Вслед за вдовствующей императрицей поочерёдно подходили и кланялись члены императорской фамилии.
— Аликс, — тихо произнёс Николай. — Как давит корона!
Но она не расслышала этих слов, так как, заглушая все звуки, рявкнули в салюте сотни орудий, и одновременно зазвонили все московские колокола.
18 мая, согласно утверждённому регламенту, планировалось народное гулянье на Ходынском поле. Так именовался изрытый ямами и окопами учебный плац для войск московского гарнизона.
Гулянье по расписанию, начиналось с утра, а в 2 часа пополудни, в императорском павильоне, на поле, должны были собраться великие князья, министры и прочие сливки высшего света.
Составляя расписание, Воронцов—Дашков с Фредериксом, особо не ломали головы. Всё славное в этом мире, по их разумению, должно происходить в 2 часа дня.
Следом за высокими особами прибывала царская чета, веселить которую музыкой будет симфонический оркестр под управлением Сафонова, сочинившего по такому случаю торжественную кантату.
«Вроде бы всё в порядке, — радовался великий князь Сергей. — Коронация прошла на высшем уровне… Племянник со своей… сестрой моей жены, довольны. Москва просто светилась от иллюминации… А народ пусть сам себя веселит… Разговеется колбаской с пряниками и запьёт икоту дармовым пивком из юбилейной кружки. Полицмейстера надо наградить.., и кого–либо из его архаровцев. Улицы блистали чистотой и порядком, пьяных не валялось», — заложив руки за спину, топтал новый ковёр генерал–губернатор.
Как и положено, народ помолился, нарядился и потопал на Ходынку с вечера, занять место получше, долгожданный подарок получить пораньше, а халявного пивка выдуть побольше, насколько живота хватит.
Как водится у порядочного православного семьянина, мужики прихватили жён с детишками, а коли торчать в поле до утра, следоват чего–нито поснедать, а ежели в придачу и праздник, знамо дело и выпить не грех. За царя — батюшку чекушоночку махонькую уговорить… Хто осудит? А на жану — тьфу. Мотри у меня! Глядишь, время–то до утра приятственно и пролетит — не заметишь.
Ночь опустилась тёмная и безлунная. А что темнота выпившему человеку? Так… Тьфу и ничего боле.
К тому же стали завозить возами подарки с колбасой и кружками.
Народ, ковыряясь в зубах и калякая, что в башку придёт, с интересом наблюдал, как разгружают будущие подарки.
Плотник Ерофей со своим напарником, в чистых ситцевых рубахах и новых портах, дабы не позорить перед царём и честным народом артель, помогали разгружать бочки с пивом.
— Эй, славяне! — скатывая с телеги бочку, гудел причастившийся водочкой Ерофей. — Гуляй ноне!
Его напарник добродушно ухмылялся в бороду, раздумывая, как бы окромя законного кулька с кружкой, стибрить для супружницы ещё один кулёк.
