— Нам все одно! — сказал, быстро глянув на своего непрошеного гостя. — Нам до господаря, как до неба.
— Как же все равно! — удивился Лупу. — Я весь народ на три года от поборов освобождал, разве не легче было жить?
— Легче! — согласился мужик. — Только мы такого не помним. Это при дедушке еще было.
— Верно! — согласился господарь. — Добро долго не помнят. Это я помню, потому что для меня и нынешний день дорог, и первый день моего господарства, а был тот день почти двадцать лет тому назад. Это я помню, что строил школы, храмы. Мощи перевозил.
Мужик согласно кивал головой.
— Так плохим ли я был для тебя господарем? — вновь спросил Лупу.
— Хорошим, — сказал мужик.
— А вот сядет на мое место не грек, а вашего, молдавского рода господарь, ты ведь возрадуешься?
— Возрадуюсь! — согласился мужик.
— А чему же ты возрадуешься? Будет тот господарь молдаванином, но сдерет он с тебя втрое против моего. О школах думать забудет. Храмы строить не станет, потому что, угождая туркам, все деньги в Истамбул сплавит. Чему же ты возрадуешься?
— Да ведь свой! — сказал мужик. — Только в твоих словах, пожалуй, тоже есть правда.
— Ты еще вспомнишь эти мои слова. И меня вспомнишь.
Лупу положил на стол золотой, перекрестился на икону и вышел из хаты вон.
4
Войска выстроились друг против друга. Трубы запели атаку. Но молдаване — все правое крыло — опустили знамена и перешли на сторону Стефана Георгия.
И все переменилось вдруг. Настегивая лошадей, грохоча колесами, помчался в бегство купеческий обоз. Бежали все: казаки, бояре, господарь. Каждый бежал, думая о себе.
Погоня была яростной.
Стефан Лупу, прижатый преследователями к реке, прыгнул с конем в воду и ушел с казачьим отрядом к Хмельницкому. Молдавский гетман, брат Василия Лупу, попал в пшеницу. Его настигли и взяли в плен.
Сам Лупу с отрядом преданных ему черкесов ушел в Рашков.
5
В первый день Успенского поста, как отметил в своей книге современник событий Павел Алеппский, Тимош Хмельницкий с восемью тысячами казаков переправился через Днестр.
Боясь очередного разгрома, новый господарь Стефан Георгий отступил от переправ, дал казакам свободный проход. Шпионы доложили Стефану Георгию: молодой Хмельницкий намеревается идти не на Яссы, а в Сучаву, где затворилась с казной Домна Тодора.
Крепость Сучава примостилась на горе, среди лесов. Когда-то Сучава была столицей первых молдавских господарей, но медвежий угол для разворотистой торговли был негож, да и руки нужно иметь слишком длинные, чтобы править страной из угла. Столица обосновалась в Яссах, а Сучава год от года хирела, пустела, но теперь она была, как встарь, у всех на устах.
Первое, что сделал Тимош, явившись в Сучаву, так это ограбил армянский монастырь. Взял у чернецов два бочонка золота да бочонок жемчуга.
— А что было делать? — оправдывался он перед Домной Тодорой. — Мне казакам платить нечем. Я им за прошлый год остался должен, за речку Яловец.
— Я заплатила бы казакам, — пожала плечами Домна Тодора. — Стоило ли обижать монахов? У нас и так очень мало друзей в этой стране.
— Не было их у вас, друзей! — вспыхнул Тимош. — Были бы друзья, не сидели ли бы мы нынче в Сучаве. Переживут длинногривые! Еще накопят.
Резкий в словах, плавный, но быстрый в движениях — это был не тот жених-чурбан, над которым потешались боярыни и боярышни.
— Сколько у тебя войска? — спросил шурина Стефана Лупу так, словно выговаривал.
Весь выводок князя Василия Лупу был тут, с Домной Тодорой.
— У нас три сотни черкесов и с полтысячи местного ополчения, — дал отчет Стефан Лупу.
— Местного? Предадут в первом же бою.
— Княгиня им обещала хорошие деньги.
— Значит, вся надежда на моих казаков, — подытожил Тимош. — Ты, Домна Тодора, не кори их, а люби. Казаки — люди невежливые, но зато и не предатели.
Отчубучил и пошел спокойно спать.
Поднялся до зари. Осматривал крепость. От Домны Тодоры потребовал денег: нужно поправить стены, где поднять, где укрепить.
С удивлением наблюдала величавая княгиня за молодым полководцем. Человеку едва за двадцать, а он уже и слову ответчик, и делу знаток.
Врага пока не видно, мог бы на боку лежать или устроить пир на весь мир — хозяин города, кто ему на дороге встанет? — а он с утра то на стенах, то на рытье шанцев вокруг крепости. Не забыл поглядеть подвалы с продовольствием и остался недоволен.
— Фуража мало! Надо немедля послать за фуражом.
Послать послали, да только вместо возов с кормом для лошадей явилась под стены армия Стефана Георгия. Двадцать тысяч молдаван, венгров, валахов.
6
Осадившее Сучаву войско, видно, не чувствовало в себе силы взять крепость приступом. Окапывалось, ставило осадные пушки, вырубало в лесу просеки.
— Они ждут подкреплений, — решил задачу Тимош.
Он позвал к себе в замковые покои полковника Федоренко и шепнул ему что-то на ухо.
Вылазку сделали на вечерней заре. Три тысячи казаков напали на ближайший к крепости полк и вырубили его при полном замешательстве соседних полков.
Водил на вылазку казаков сам Тимош. Ударил, уничтожил, спрятался за стены.
Потери ошеломили Стефана Георгия и его командиров — тысячи трехсот бойцов не досчитались они.
— Ах так! — вскричал самозваный господарь, когда ему доложили об уроне. — Ах так! Я их без капли воды оставлю!
И всю свою армию послал копать землю, чтобы отвести реку от Сучавы.
Осажденные воду заготовляли впрок, но Тимош, глядя со стены на неприятеля, кусал губы. Он видел, где можно прорвать кольцо окружения, он знал, как это сделать с наименьшими потерями, но оставить город было нельзя. Он, Тимош, должен, как собака, сидеть на сундуках Лупу. Оставалось одно: терпеть — голод, жажду, слезы. Терпеть, покуда не выручит отец.
Но Богдан Хмельницкий помочь сыну не мог. Ян Казимир занял Каменец. У короля было сорок тысяч, и у Хмельницкого — сорок тысяч. Проиграть битву — отдать Украину на растерзание. Уйти в Молдавию — оставить свои города без защиты. Да и казаки роптали. Они не желали умирать за какого-то Василия Лупу.
7
Василий Лупу, отощавший, с черными ямами под глазами, сидел против свата, поглаживая перстни на руках. Запущенная борода отросла, замусолилась, стала совершенно седой.
— А ты у нас белобородый, — сказал Богдан Хмельницкий без всякого умысла, даже стараясь польстить вельможному старику, — белобородые на Востоке в почете.
— Я давно сед, — Лупу досадливо поморщился, — бороду недосуг покрасить. Но сегодня у меня добрые вести. Брат Домны Тодоры Шериф-бей собирает войско.
— Скорей бы уж минуло проклятое нынешнее лето! — Хмельницкий навалился грудью на стол. Поглядел на Лупу. — Наступать молодому — милое дело, а вот в крепости отсиживаться? Один он там, в Сучаве твоей! А волков на него со всей Европы набежало. — Вздохнул на всю горницу, разогнулся, налил в кубок вина. — Пей, брате! Нам пока что иного дела нет. Пей, ото наилучша потиха в смутку. Ох, смутка, смутка! В мутной воде старым щукам добре, а каково зеленым окунькам?
Выпили вино. От казацкого зелья господарь поперхнулся.
— Это оттого, что к сладенькому привык, — засмеялся Хмельницкий. — Коли повелся с казаками, привыкай к казачьему котлу… Теперь-то и хвалишь, наверное, себя, что за казака дочку отдал. Не спешит что-то другой твой сват с помощью.
— Мы себя почитаем за мудрецов, но судьба мудрее нас. Это верно. — Лупу встал, ножом оправил пламя единственной свечи, горевшей в комнате гетмана. — Сколько Тимош еще сможет продержаться?
— Знать бы! Тимош — добрый казак, но торопи своего Шерифа, торопи, господарь! — Подошел к Лупу, положил ему на плечи руки, поглядел в лицо. — Старые мы! Вон какие глаза-то у тебя, как ямы, черные. Да и у меня… Неужто мы, два вековых ворона, соколенка нашего не выручим? Ему высоко летать, коли Бог даст.
8
Вода начала убывать в речке, а Тимош, на радость казакам — врагам назло, устроил банный день.
Мылись в господарской, в турецкой бане.
Изнемогая от удовольствия, сидели в парилке с сухим паром.
— Как щекотун какой по телу бежит! — оглаживая взмокшее от пота тело, удивлялся господарской бане Загорулько.
— А ты споймай его да и передай другу! — Карых в парной томился, но не хотел отстать от товарища. Не выдержал все-таки. — Пойду окунусь.
Посреди бани был бассейн с теплой водой.
— Пошли уж, — согласился и Загорулько.
В бассейне было тесно, но поплескались, пришли в себя, пошли поискать шайку, а шаек в господарской бане не заведено было.
— С потом вся грязь соскочит! — решил Петро, и они полезли в парилку с мокрым паром, а когда наконец вышли из бани, то в ногах чуяли такую легкость, что на середину улицы не лезли: дунет ветром — как бычий надутый пузырь в небо утащит.
