– Потому что она станет как Ольстер.
Сэр Джейкоб восхищенно взглянул на него, ибо именно этому и надлежало быть. Колонизация Ольстера, северной части Ирландии, была его гордостью. Король Яков постановил создать в краю диких папистов – «немногим лучше животных» – огромную колонию английских и шотландских поселенцев. Землю предлагали на легких условиях; с лондонскими гильдиями заключили договоренность, согласно которой те вкладывали средства в строительство фермерских хозяйств и перестройку целого города Дерри в обмен на будущие арендные сборы и прибыль. Одни торговцы тканями вносили больше двух тысяч фунтов. Что же касалось Виргинии, то разве не очевидна аналогия? Сильно ли отличались американские индейцы-язычники от диких ирландских папистов? Ну конечно нет. Король и сэр Джейкоб были вполне откровенны: «Виргиния станет американским Ольстером».
Охваченный любопытством, он принялся расспрашивать мальчика дальше. Что такое колонизация? Означает ли она порядок?
– Да, чтобы все получалось, – кивнул Джулиус.
И все только ради прибыли? Парнишка нахмурился:
– Я думаю, это хорошее место для праведных протестантов.
Значит, он полагает, что на Королевской бирже можно послужить Богу не хуже, чем в церкви?
Немного подумав, мальчик просиял:
– Конечно, отец! Разве Бог не избрал нас?
И сэр Джейкоб остался весьма доволен.
Месяц спустя Джулиус нашел матросский сундучок.
Тот покоился в углу просторного погреба в отцовском доме за какими-то тюками с тряпьем – давно почерневший от времени короб, перетянутый медными обручами и запертый на три здоровенных висячих замка. Джулиус решил, что вещь старинная.
Большой диковины в этом не было. Если Королевская биржа воплощала полное приключений будущее, то здесь уютное прошлое по-прежнему окружало Джулиуса. В его родном доме стояли массивные кровати с пологом на четырех столбиках – времен короля Гарри; хранилось издание Чосера, напечатанное Кекстоном вскоре после Войны роз; монастырское серебро – еще старше, принадлежавшее Дукету Серебряному. Да что говорить, даже дубовая обшивка и дубовый потолок с балками и рельефными украшениями на стыках, пускай и сработанные всего десять лет назад, приобрели как бы налет степенной, седой старины. То же самое было в Боктоне. При Тюдорах в старом фасаде из твердого известняка был проделан двойной ряд многостворчатых окон со средником. Окрестные жители продолжали платить пеню; в кухне черные котлы стояли со времен Плантагенетов, а в тишине заповедника ступали олени с грацией древней, как сами леса.
Но сундучок показался Джулиусу таким загадочным, что он справился у отца; ответ поверг его еще в большее удивление.
– Это пиратское сокровище.
Настоящий пират, да еще и мавр! Джулиус завороженно слушал отцовский рассказ о странном мореплавателе, оставившем богатство ему на хранение.
– Он уплыл. Говорят, похитил девушку из «Глобуса», но никто не знает наверняка. Его больше не видели. Одни болтают, что он отправился в Америку, другие – что в южные моря. – Отец улыбнулся. – Если когда-нибудь вернется, то ждут его, смею сказать, три прилива.
Что ж, о наказании, ожидавшем пиратов, было известно всем. Во время отлива их приковывали к столбу в Уоппинге – вниз по течению от Тауэра, где оставляли, покуда их трижды не накрывало приливом: удел, подобающим образом сопряженный с водной стихией.
Надобность в буканьерах старых времен отпала. Компании хотели упорядоченной торговли. Они не нуждались даже в защите со стороны Англии, благо король Яков заключил с Испанией мир. Пуритан отвращал малейший намек на дружбу с врагами-католиками, но Англии были не по карману войны, и большинство понимало это. Поэтому не стали нужны и буканьеры, нападавшие на вражеские корабли. Такие, как Черный Барникель, были обречены на кандалы.
Джулиуса этот рассказ поневоле захватил. Черный Барникель уже представился ему страшилищем-огром, высоченным, как на ходулях, с встопорщенными усами и молниями в глазах… Джулиус так и ушел бы в грезы, не позови его отец.
– Сейчас я хочу, чтобы ты усвоил еще одну очень важную вещь насчет этого сундука.
Мальчик покорно приготовился внимать.
– Ответь, – продолжил сэр Джейкоб, – если бы это сокровище принадлежало королю, я охранял бы его ценой собственной жизни?
– Конечно, отец.
– Но мне доверил его пират, который заслуживает, я полагаю, повешения. Должен ли я и впредь за ним присматривать? – (Парнишка заколебался.) – Должен, – укоризненно произнес отец. – А почему? – Он выдержал мрачную паузу. – Потому что я дал слово. Джулиус, слово твое должно быть священно. Никогда об этом не забывай.
И Джулиус не забыл.
Но втайне гадал о судьбе пирата.
В конце июня 1613 года случилось два чуда. Во-первых, дотла сгорел театр «Глобус». Это произошло во время показа шекспировского «Генриха VIII»: пушка, установленная на сцене, рассыпала искры по соломенной крыше и подожгла все здание. Катберт, который держал слово и за два года не посетил ни одного спектакля, был огорчен, зато у Марты, увидевшей в этом Божий суд, в душе пели птицы.
Во-вторых, Марта вышла замуж. Бедняга Джон Доггет, товарищ Катберта из лодочной мастерской, вдруг овдовел. Он обезумел, оставшись с пятью малыми детьми на руках. «Ему нужна жена, – сказал сестре Катберт. – Добрая христианка, которая присмотрит за детворой». Не зная, что и думать, она решила познакомиться с этим семейством и нашла Доггета славным малым, работящим, но обремененным хлопотами, и дети его жили словно в хлеву.
– Промеж ними любовь, но они едва знают Писание, – заметила она Катберту.
– Ну так спаси их! Это будет христианским долгом, – призвал тот настойчиво.
И она, тронутая его заботой о посторонних, согласилась поразмыслить, если это угодно Доггету.
Несколько дней Марта колебалась. Саутуарк ее не привлекал, но она не могла отрицать, что нужда Доггетов была глубока, а потому отставила свои желания и отправилась к лодочному мастеру.
– Ты должен научить меня, как быть женой, – заявила она кротко и впервые увидела, как он улыбается.
– Научу, – пообещал Джон благодарно.
– И неизбежны кое-какие перемены, – мягко предупредила Марта.
– Конечно, – ответил изнуренный отец. – Все, что хочешь.
В октябре 1615 года двое мужчин спозаранку готовились к встрече. Оба ее не хотели. Первым был сэр Джейкоб Дукет. Его визави было около сорока: черное одеяние, белый воротничок – из духовенства, но не без некоторой элегантности. У входа в дом сэра Джейкоба он помедлил, затем вздохнул и вошел.
Лучшие дни Эдмунда Мередита миновали. С провала пьесы прошло пятнадцать лет, но что было ему показать? Еще три пьесы, которые никто не хотел ставить. Вдвойне обидно, потому что театр стал моден, как никогда. Актерам «Глобуса» покровительствовал сам король Яков, великолепно отстроивший театр заново после пожара. Шекспир не ушел на покой, наоборот – входил все в большую силу. А когда однажды Эдмунд пожаловался Бёрбеджам на то, что Шекспир украл для своего «Отелло» его мавра, те жестоко напомнили: «„Макбетов“ тоже был десяток, но видеть хотят шекспировского». Он, как и прежде, часто захаживал в театр, однако друзей находил все меньше, и даже Флеминги отдалились. И все-таки он получил свою малую толику славы благодаря именно Флемингам. Вернее, заслугами Джейн.
Что с ней стало? Ее сочли убитой даже родители, но чутье подсказывало ему, что она жива, а поскольку ее исчезновение совпало в его сознании с приходом Черного Барникеля, Мередит упорно твердил о похищении, и слухи еще слабо теплились.
Но впрочем, наибольшую важность вся эта история имела для его репутации. Возможно, ни о чем другом ему и думать не требовалось, а может быть, все началось с замечания одной светской леди: «По-моему, мастер Мередит, у вас какая-то тайная скорбь – несомненно, о даме». Она всегда говорила нечто подобное, когда выдыхалась. Так или иначе, за два года отсутствия Джейн он исполнился меланхолии при всякой мысли о ней; оберегал ее память подобно возлюбленному, хранящему миниатюрный портрет, и приобрел репутацию светского остряка, утратившего любовь своей жизни. Он сложил толковые и в то же время пылкие вирши, которые широко цитировались. Самые известные начинались так:
Когда лишился я возлюбленной моей…
Их успех привел к трем коротким, но в светском смысле лестным романам.
Но все без толку. С годами при дворе возобладали новые настроения, корыстные и жесткие. Елизаветинской галантности теперь мало. Женщин стенания Эдмунда начали раздражать.
– Кто знает, чего я достиг бы, будь рядом Джейн, – вздыхал он порой. Все чаще он подумывал в последнее время о женитьбе. – Но у меня нет никакого дохода.
Не зная, куда себя деть, он принял сан.
Это было не так странно, как могло показаться. Хотя церковная карьера и не считалась для джентльмена нормальной, не столь давно ее избрало несколько светских львов, разочарованных двором или уставших от мира; один из них произвел на Эдмунда особенно сильное впечатление.
