его страстное возбуждение, — как ты сердился, когда и прежде я говорила тебе об этом, и как ты всё же часто с презрением швырял в угол игрушку, которая всего лишь накануне казалась тебе драгоценностью.
— Игрушку! — воскликнул Пирш. — Ты — игрушка, Мария!
— О, этим сравнением я, право, нисколько не унижаю себя, — с печальной улыбкой сказала Мария. — Разве ты постоянно не радовался всему тому, с чем связано всё великое и благородное? Но тем не менее всё то, к чему тяготело твоё сердце, было только игрушкой. Так же и теперь всё, что ты находишь во мне, есть только игрушка, так как ты ещё не вырос из игрушек. Всем ведь известно, что мальчики дольше, чем мы, остаются детьми и забавляются игрушками, — почти не по летам наивно добавила она, так что и Пирш наверное рассмеялся бы, если бы не был так глубоко взволнован. — Ну, вот ты видишь, — оживлённо продолжала она, — наша любовь и, как её следствие, брак будет нашим несчастьем, так как впоследствии вместо детской игры к тебе подступит серьёзная действительность и ты недовольно отбросишь игрушку, в достоинстве которой разочаруешься. Вот потому-то и хорошо, что это не случилось и не могло случиться с тех пор... — Мария запнулась и краснея потупилась, но тотчас же снова подняла голову, открыто взглянула Пиршу в глаза и сказала: — нет, Эрнст, это не могло случиться, так как и тогда, когда ты говорил здесь со мною, я узнала, что моё чувство далеко не то, чего ты требовал от меня и существование чего ты, под влиянием страстного заблуждения, предполагал в самом тебе. Я знала, Эрнст, что моя любовь к тебе как сестры, выросшая в сердце ребёнка, готова была принести всякую жертву твоему счастью, но вместе с тем я знала и то, что её недостаточно к тому, чтобы создать прочный союз на всю жизнь. И как раз в тот день мне суждено было испытать во всём его непобедимом всемогуществе то чувство, которое не могло существовать между нами.
— Я знал это, — заскрежетав сказал Пирш, — я отлично видел это!
— Вот видишь, Эрнст, — продолжала Мария, протягивая ему руку, — я правдива и откровенна с тобою, как и всегда была по отношению к своему другу детства, и всё между нами будет обстоять по-прежнему хорошо, если мы останемся, как и были, друзьями; а то, что под влиянием заблуждения ты искал во мне, ты ещё найдёшь там, где это не приведёт тебя ни к разочарованиям, ни к раскаянию.
Пирш, казалось, не заметил протянутой ему руки.
— Нет, Мария, я не ошибся, — сказал он, — то, что наполняет моё сердце, — не заблуждение; моя любовь к тебе выросла во мне и стала единственным содержанием моей жизни. Но ты, Мария, ошибаешься или ошибёшься, так как Игнатий Потоцкий, притворившийся любящим тебя, принадлежит другой, которая имеет более прав на него, и если он будет верен тебе, то ему придётся погубить ту — другую!
На этот раз Мария не побледнела и не потупилась, но ясным, спокойным, почти весёлым взглядом окинула его и сказала:
— В этом я не верю тебе, Эрнст, и если тебе говорили это, то тебя обманули, чтобы разлучить два сердца, принадлежащих друг другу и связанных святым доверием. Я верю ему, — в восторженном порыве продолжала она, — его слово — скала, на которой покоится моя душа; его взор — светлый луч, пред которым исчезают все тучи! Нет, нет, у него не существует другой привязанности, и, если бы он носил в своём сердце образ другой или даже только воспоминание о нём, он не был бы в состоянии найти те слова, которые пишет мне.
Мария вынула из-за складок косынки письмо Потоцкого и пылко прижала его к губам.
Пирш побледнел, закусил губы и глухим голосом произнёс:
— Так вот как далеко зашло? Неужели твой дядя знает об этой переписке?
— Его секретарь доставил мне это письмо из Варшавы! — ответила девушка.
— Тогда мне нечего говорить, — сказал Пирш, — и остаётся лишь молить Бога, чтобы Он оградил тебя от горьких разочарований и возместил тебе моё сердце; оно полно любви и верности к тебе, но ты его потеряла!
— Эрнст, — умоляюще произнесла Мария, — неужели ты со злобою уходишь от меня? Разве я не должна была быть правдивою с тобой? Разве я не доказала тебе, что считаю тебя своим лучшим и своим верным другом?
— Истина горька, — ответил Пирш, — говорят, что она может быть лекарством, но она может быть и ядом, приносящим смерть! Разумеется, ужасно больно, когда вырвут жизнь из корневых мочек её существования, и тяжело пускать ростки в новой почве, а ещё тяжелее искать цветов в новой жизни... Будь счастлива, Мария!
— Эрнст, Эрнст! — испуганно воскликнула она, — что ты хочешь этим сказать? Что ты предпримешь? Меня страшат твои слова!
— Успокойся! — с горькой усмешкой ответил молодой офицер, — успокойся, моя жизнь в безопасности, до подобного малодушия Эрнст фон Пирш ещё не снизошёл. Но мне приходится искать нового мира и тебя, Мария, я уже никогда не увижу!
— Так ты — уже не друг мне, Эрнст? — печально спросила девушка.
— Я — твой друг и навсегда останусь им; если я буду нужен тебе, ты не будешь тщетно призывать меня: при несчастье — да отвратит его от тебя Господь! — я буду здесь; но твоё счастье я не в силах видеть! — Он почти до боли сжал её руку, пристально посмотрел ей в глаза и слегка всхлипывающим голосом воскликнул: — прощай, Мария, прощай, прощай!
Молодая девушка хотела ещё что-то сказать ему, но Пирш уже исчез из комнаты. Её глаза также наполнились слезами, и она с печальным вздохом опустилась в кресло. Машинально взяла она в руки работу, а Лорито между тем радостно захлопал крыльями и самым ласковым тоном воскликнул:
— Игнатий! Игнатий!
По-видимому, эти возгласы птицы с волшебной силой отогнали мрачные мысли Марии.
— Он позабудет, — прошептала она, — как когда-то ребёнком часто позабывал свои фантазии, совершенно овладевавшие им под влиянием мимолётного каприза.
Мария прижала платок к глазам. Затем она вынула письмо Игнатия Потоцкого и стала перечитывать слова его любви; всё снова и снова перечитывала она его привет, и её губы
