— Да, мне сказали. А он уже здесь?
— Здесь. С ним Подалирий, но, кажется, ему нелегко утихомирить столь прославленного мужа.
— А зачем Эмпедокл приехал к нам?
— Не знаю. Со мной он говорить не пожелал. Но я к нему приглядывался, и, по-моему, у него болит спина, хоть он и старается ходить, как юноша в расцвете сил и здоровья. Даже самые великие люди, если только они не умирают в молодости, рано или поздно должны склониться перед болью в позвоночнике.
Во дворике ятрейона перед приемной Гиппократ увидел двух красивых рабов в пышной одежде. Они были одного роста, а их светлые волосы отливали золотом, как у северян. Он поглядел на них с интересом.
— Вы близнецы?
— Да.
— Ваш господин там?
Они одновременно поклонились одинаковым поклоном, в котором сквозила гордость от сознания, что они служат знаменитому человеку.
Приемная была обширна, и свет проникал в нее не только через дверь, но и через большое окно. Гиппократ увидел, что в его кресле сидит какой-то человек. Он держался совершенно прямо. Белоснежные волосы, обрамлявшие высокий лоб, и заостренная бородка были аккуратно подстрижены. Лицо казалось волевым и красивым. Он поднял руку в знак приветствия, но не встал. На большом пальце сверкнул перстень с огромным лиловым сапфиром. И того же цвета был плащ на его плечах.
Стоявший рядом с ним Подалирий сказал с легким раздражением:
— Эмпедокл приехал посоветоваться с тобой. Мне он ничего говорить не желает. Он испробовал все кресла, и ни одно ему не понравилось, даже твое, в котором он сидит сейчас.
С этими словами Подалирий повернулся и быстро вышел из комнаты. Эмпедокл подождал, чтобы он задернул за собой тяжелый дверной занавес, а потом сказал:
— Ты знаешь, кто я такой?
— Да, — ответил Гиппократ. — Ты сын Метона из города Акраганта на острове Сицилии, внук Эмпедокла, который победил в гонках колесниц на Семьдесят первой олимпиаде. Дважды твой родной город предлагал тебе царский венец. И ты дважды отказывался. Что еще хотел бы ты от меня услышать?
Эмпедокл наклонился к нему и вдруг глухо застонал.
— Прости, что я не встал, когда ты вошел. У меня припадок сильной боли, но я не хотел, чтобы об этом знал твой помощник. А-аа! — вскрикнул он. — В спине, в ноге. — Лицо его исказилось, и он прижал руку к бедру. — Я исцелял других, — с трудом выговорил он, — но себя исцелить не могу.
В глазах Гиппократа мелькнуло сострадание, и он сказал негромко:
— Ты хочешь просить совета у человека столь молодого, как я?
— Да, хотя ты даже моложе, чем я думал. Лечи меня, другого выбора у меня нет.
Гиппократ слегка улыбнулся, пододвинул скамью к столу, и, сев напротив Эмпедокла, спросил:
— Итак, расскажи мне, на что ты жалуешься?
— Между элементами моего тела, — ответил Эмпедокл, — утрачена гармония и воцарилась вражда. Тебе достаточно будет восстановить гармонию между четырьмя основными элементами, из которых я слагаюсь, как слагается из них и вся вселенная, и ты меня исцелишь. И тогда, уехав с Коса, я прославлю тебя во всех городах мира, где только есть греки. — Он взмахнул рукой, сверкнув лиловым сапфиром. — Более того, я поведаю об этом далеким землям, где живут люди, ни разу не слышавшие имени Гомера и не знающие его стихов… если можно назвать их людьми.
Гиппократ терпеливо ждал, хорошо зная, что занемогший врач бывает самым капризным пациентом и что уменье расспрашивать больного — уже само по себе большое искусство. Всякий опытный врач скоро убеждается, что лишь дети и подростки бывают непосредственны в своих ответах. На остальных влияют прочно сложившиеся предубеждения и собственные идеи; сами того не замечая, они подчас мешают ему добраться до истины, нередко почти очевидной.
Гиппократ откинулся на спинку скамьи и медленно покачал головой.
— Здесь, в моем ятрейоне, ты не Эмпедокл, философ и поэт. Здесь ты не врач, не прославленный муж и не бог. Ты больной, который просит помощи.
Он взял камышовое перо, открыл чернильницу и пододвинул к себе небольшую полоску папируса.
— Сейчас твои гипотезы меня не интересуют. Говори со мной так, словно ты ребенок. Иначе я не смогу тебе помочь. Погоди, задавать вопросы буду я. Где у тебя болит? Когда начались боли? Что ты делал, когда они начались? От каких движений боли усиливаются?
Эмпедокл испустил тяжелый вздох.
— Ну хорошо, я снова стал мальчиком.
Гиппократ внимательно выслушивал его ответы, иногда что-то коротко записывая на папирусе. Когда он стал осматривать Эмпедокла, тот попытался снова заговорить, но, встретив суровый и даже сердитый взгляд, покорился, и осмотр был завершен в полном молчании.
Наконец Гиппократ положил перо и улыбнулся:
— Вот теперь ты можешь говорить.
И Эмпедокл заговорил, словно открылись створки шлюза.
— Я должен был бы тебя предупредить, что румянец на моих щеках не естественного происхождения. Уже больше месяца я пользуюсь притираниями, с помощью которых женщины пытаются освежить увядшую красоту.
— Да, я это заметил, как только вошел.
— И еще одно, — продолжал Эмпедокл. — Я исхудал. Никогда прежде я не был таким худым.
— Да, — мягко ответил Гиппократ, — я это вижу. Кожа на твоем животе дряблая и отвислая, словно полупустой винный мех. Очевидно, с начала зимы ты начал очень быстро худеть. Все признаки говорят об этом.
Эмпедокл кивнул, и Гиппократ продолжал:
— Разреши, я скажу тебе, как могу яснее, что тебя ждет в будущем, чтобы ты потом не упрекнул меня, будто я не сумел понять твой недуг. Ты испытываешь боли в ноге и в спине. Ты находишь облегчение от них, только когда сидишь совершенно прямо или стоишь неподвижно. Нога твоя, насколько я могу судить, здорова. Я полагаю, что злокачественная болезнь гнездится у тебя в позвоночнике. Вот здесь, пониже, я прощупываю большую шишку, а мышцы спины постоянно сводит судорога. Возможно, нам удастся излечить эту болезнь с помощью горячих ванн, наложения грязи, искусного массажа и растягивания на ложе, которое мы изготовим для тебя из дубовой доски. Мой брат Сосандр — настоящий мастер в подобных делах. Возможно, наше лечение исцелит тебя. Я хочу, чтобы ты надеялся на это. И уж во всяком случае, мы облегчим твою боль. Но если эта болезнь слишком злокачественна и не поддастся нашим усилиям, тогда, Эмпедокл, исход может быть только один.
Они посмотрели друг на друга.
— Ты полагаешь, что я умру?
— Да.
Щеки Эмпедокла под румянами посерели.
— Скоро?
Гиппократ развел руками.
— Это известно лишь богам. Месяца через четыре, быть может.
Эмпедокл с легким стоном отвернулся. Странным высоким голосом он произнес:
— Этого я и боялся. Благодарю тебя.
Наступило молчание. Потом Гиппократ мягко сказал:
— Теперь тебе надо отдохнуть. Быть может, ты хочешь принять ванну? Затем, надеюсь, ты сделаешь мне честь отобедать со мной, а после обеда прошу тебя разделить краткую беседу за чашей вина с моими помощниками. Позже мы, как обычно, встретимся в саду под платаном и обсудим, какое лечение избрать для тебя. Оно принесет тебе большое облегчение, каким бы ни был исход, — в этом я уверен.
Эмпедокл скользнул взглядом по дряблым складкам кожи на своем исхудавшем животе. Потом медленно встал, выпрямился, насколько позволяла больная спина, и хлопнул в ладоши, призывая рабов.
Гиппократ вышел, а близнецы принялись одевать своего господина. Они быстро и ловко облачили его в мягкий хитон из дорогой ткани, застегнули усыпанный драгоценными камнями пояс, тщательно расчесали седые кудри и бороду, а затем опрыскали его благовониями. Потом они подали Эмпедоклу бронзовое зеркальце. Он осмотрел себя, кивнул, и они, накинув ему на плечи лиловую мантию, удалились.
Когда Гиппократ вернулся, Эмпедокл сидел на скамье. Он поднял голову и внушительно сказал:
— Никто, кроме твоих ближайших помощников, не должен знать, что я испытываю боль или слабость. Если мне суждено покинуть это тело, я хочу сделать это с достоинством. У меня много последователей. Так пусть же никто не скажет, что видел меня побежденным. Если тебе все-таки не удастся исцелить меня, я буду просить, чтобы ты помог мне сразу расстаться с жизнью. Если суждено, чтобы от Эмпедокла осталось только воспоминание, пусть оно будет возвышенным.
Гиппократ обхватил старика за плечи и осторожно помог ему подняться. Эмпедокл оперся о его руку, и, медленно перейдя двор, они вошли в дом. Гиппократ предложил больному свою постель, и Эмпедокл после нескольких не слишком искренних возражений подчинился и с тяжелым вздохом лег отдыхать.
Они обедали вдвоем, но Праксифея то и дело заходила в комнату, приглядывая за слугами, и раза два вступала с гостем в разговор. Затем сотрапезники вышли в сад, ожидая, пока во внутреннем дворике закончатся приготовления к дружеской беседе. Посреди этого дворика, на который выходили комнаты обоих этажей, росла одинокая пальма. Вдоль стен для Эмпедокла и десяти асклепиадов были расставлены ложа и столики с чашами. На столе под пальмой Праксифея приказала расположить мех косского вина, амфору с водой, чаши и большой черный кратер, покрытый искусно нарисованными красными фигурами, которые изображали героев Троянской войны.
