А. Марченко - Диктатор

— Но не настолько, чтобы это вызывало тошноту. Впрочем, не обижайся, я тебя не виню, ты служивый человек.— Он ласково положил ладонь на плечо сыну.— Все мы винтики этой системы. И все мы «будем петь и смеяться, как дети»,— читал я недавно такие стишата.

Лариса слушала, не вмешиваясь в их разговор, она была рада, что ее мысли о Сталине удивительно точно совпадают с мыслями Тимофея Евлампиевича.

— Отец, мы привезли тебе Цицерона,— желая переменить тему, сказал Андрей.

— Неужели? Я так давно охотился за этой книгой.— Тимофей Евлампиевич с жадностью приник к обложке.— Вы не обратили внимания, какие персонажи продают книги на Сухаревке? Бьюсь об заклад, книгу сию вы приобрели у немолодой вдовы генерала. Страшно бедствуют эти некогда обеспеченные люди. Прежде достаточно было стать полковником, чтобы тебя зачислили в дворяне. Сейчас духовные ценности идут за гроши. Голод не тетка! А я, выходит, обогащаюсь на их горе.— Он полистал книгу так бережно, словно это было живое существо.— Итак, Цицерон… «В те дни, когда в садах Лицея я безмятежно процветал»…

— «Читал охотно Апулея, а Цицерона не читал…» — подхватила пушкинскую строку Лариса.

— Вот именно! А я, как видите, наоборот: Апулея побоку, а с Цицероном в обнимку. Зачем он мне? Как это зачем? Для Древнего Рима он почти то же, что Пушкин для России. Или Гете для Германии. Или Данте для Италии.

— Но у него же нет ни одного поэтического образа, нет вымышленных героев,— возразил Андрей.

— Да, его оружие — трактаты, речи, письма. И в них только один образ — образ Республики.

— И сплошь — сухая риторика,— не сдавался Андрей.

— А знаешь ли ты, что он был настольной книгой для наших декабристов? Я буду беседовать с ним как с современником. Кстати, в твоей газете тоже одна риторика, да такая, что в сравнении с ней Цицерон выглядит златоустом. У него — мысль, у вас — голые лозунги.

— Папа, армянский коньяк превращает тебя в ворчуна и критикана.

— Поворчишь… Ну как можно печатать, к примеру, такое? — Он ткнул длинным пальцем в одну из страниц юбилейного номера «Правды».

Андрей взглянул на публикацию. Это был «Штрих» Демьяна Бедного.

— Ты же, наверное, читал этот опус еще в верстке?

— Не только. Я читал его в рукописи и готовил к набору,— сухо ответил Андрей.

Тимофей Евлампиевич развел руками, обозначая этим жестом крайнее удивление и полную невозможность понять сына.

— Что тут скажешь? Ну разве так можно? «Есть поразительное соответствие с его существом его революционного имени. Сталь! Стальной боевой клинок! А не игрушечная пружина с пляшущим наверху политическим паяцем!» Или: «То, что Сталин говорил о Ленине, целиком относится и к самому Сталину». Выходит, не Ленин, а Сталин и «горный орел», и «простота», и «скромность». Она так здорово проявилась в газетах! Выходит, теперь у нас целых два горных орла? И как может орел вести партию по неизведанным путям, если он обычно парит в воздухе, а партия шагает по земле? Ничего себе, хороший панегирик подготовил ты к набору. Значит, к нашему Иосифу прекрасному относится и «отсутствие рисовки», и «сила логики», и «сила убеждения», и «умение писать о самых запутанных вещах так просто, сжато и смело, когда каждая фраза не говорит, а стреляет»? И наконец, то, как он «основательно овладевает аудиторией и берет ее в плен без остатка»? Короче, все то, что Сталин приписывал Ленину. Ну и Демьян! Не зря этот Придворов живет в кремлевской квартире, каждый день имеет возможность следить за полетом нашего «горного орла»!

Тимофей Евлампиевич уже не говорил, а стремительно выстреливал фразы, накаляясь все сильнее и сильнее.

— А я-то думал, что ты здесь, в провинции, в глуши лесов, превратился в безмолвного Пимена. А ты не летописец, а прямо-таки трибун! — саркастически произнес Андрей.— Но я тебя очень прошу, дорогой мой папа, родной ты мой человек: уйми свои политические страсти! Зачем ты очертя голову лезешь в большую политику? Хорошо еще, что не с трибуны вещаешь. Иначе тебя запишут в троцкисты и скажут, что ты идешь против генеральной линии партии и льешь воду на мельницу классового врага.

— Андрюша,— вмешалась в их разговор Лариса,— каждый человек имеет право на свои убеждения. Или ты хочешь, чтобы мы, как попугаи, повторяли бред этого беспозвоночного Демьяна?

— Я тоже хочу, чтобы каждый говорил то, что отвечает его взглядам,— сказал Андрей.— Но это станет возможным, когда в стране не останется классовых врагов. А пока что «тот, кто сегодня поет не с нами,— тот против нас». Закон классовой борьбы. И я не хочу, чтобы папа не дожил до своего юбилея. Я хочу, чтобы он жил, понимаешь, Лариса?

— Понимаю,— кротко сказала она.— Но разве это можно назвать жизнью?

Они замолчали, поняв, что не смогут переубедить друг друга. Тимофей Евлампиевич стал серьезным и, подняв рюмку, уже спокойно, даже обреченно сказал:

— Андрюша, кажется, я уже совершил такой проступок, что и впрямь не смогу отметить собственный юбилей. Тем более что до него еще целый год. Я не хотел говорить вам об этом, чтобы не омрачать Новый год, но лучше скажу. А то все, что может произойти со мной, будет для вас слишком внезапным…

— Что ты наделал? — В голосе Андрея зазвучала тревога.— Наверное, выболтал все это кому-нибудь из друзей?

— Ты что это дерзишь отцу? — нахмурился Тимофей Евлампиевич.— «Выболтал»…

— Извини…— тихо произнес Андрей.

— Друзей у меня всего двое — учитель и врач, местная интеллигенция, так сказать. Ну, не считая соседки. И все они — надежные люди. Но дело в том, что я совершил нечто более страшное…

Андрей с ужасом смотрел на отца, с нетерпением ожидая его признания.

— Месяц назад я отправил письмо Сталину,— почти торжественно произнес Тимофей Евлампиевич.— Я рассуждал в нем по поводу борьбы за власть. Пытался предостеречь от возрождения в России новой, еще более жестокой монархии под вывеской социализма. И особо просил не устраивать пышный юбилей.

— Ты безумец! — вскричал Андрей, вскакивая со стула.— И что он тебе ответил?

— Вот этим номером твоей газеты.

— Ты погубишь и себя и нас,— гневно набросился на него Андрей,— И это теперь, когда у нас с Ларисой столько планов и надежд!

— Отвечу за все только я,— твердо отчеканил отец.

Андрей поставил невыпитую рюмку на стол и, как приговоренный к смерти, опустился на стул и закрыл голову руками.

— Успокойся, Андрюша,— сказала Лариса.— Не паникуй раньше времени. Скорее всего, верные вассалы не передали ему это послание. Чтобы не портить вождю настроения. А если и передали — ты же сам утверждаешь, что Сталин мудрый человек. И если это действительно так, он оценит мужество Тимофея Евлампиевича.

— Ты права, Лариса,— сказал отец,— Я покажу вам копию письма. Почитайте. Там лишь одна правда.

Настроение Андрея было вконец испорчено.

Тимофей Евлампиевич открыл небольшой металлический шкафчик, в котором он, по всей видимости, хранил самые ценные документы, и достал оттуда несколько страниц машинописного текста.

— Буду рад узнать ваше мнение.

Ранние сумерки постепенно заволокли окно. Тимофей Евлампиевич зажег большую керосиновую лампу и задернул тяжелую штору.

— Лампочка Ильича до меня еще не дошла,— как бы извиняясь, сказал он.— Там, в Москве, вы, конечно, привыкли к цивилизации.

— Я не успела,— улыбнулась Лариса.— У нас в Котляревке почти такая же лампа.

— Почивать будете в спаленке,— сказал отец,— Там тесновато, зато очень тепло. И кровать широкая. А утречком перекусим и пойдем в лес елку выбирать.

— Как здорово! — обрадовалась Лариса и, видя, что Андрей все еще не может прийти в себя, схватила его за плечи: — Ну перестань же! Все обойдется, ты уже забыл, что я тоже колдунья.

— Слишком много у нас колдунов,— сердито сказал он, хотя и чувствовал, что добрые слова Ларисы успокаивают его. Андрей улыбнулся и, встряхнув головой, точно отгоняя от себя какое-то наваждение, подошел к отцу.— Прости меня, отец. Я не хотел тебя обидеть. Просто мне в Москве, и тем более в редакции, известно несколько больше, чем тебе.— И, понизив голос, доверительно сообщил: — Уже начались аресты…

— А вот этого я нисколько не боюсь,— задиристо тряхнул бородкой Тимофей Евлампиевич.— Сидел при царизме, посижу и при социализме.

— Ты слишком самоуверен, отец. Не такие головы летят.

— А меня не тронут. Я — провидец. Давай биться об заклад.

— Жизнь не игра, папа.

— Если тебя не будут считать за человека… Если тебе не разрешат мыслить… Разве это называется жизнью? Лариса нрава.

Андрей примирительным жестом остановил отца.

— Оставим политику,— предложил Андрей,— Лучше расскажи, как ты живешь, что у тебя нового? Жениться не собираешься?

— И то правда,— согласился отец.— Ни слова больше о наших вождях. Слишком много чести. Они того не стоят. А живу, как видишь, тихо-мирно. Труды свои сочиняю. А жениться уже поздновато. К тому же я однолюб.