А. Марченко - Диктатор

— И то правда,— согласился отец.— Ни слова больше о наших вождях. Слишком много чести. Они того не стоят. А живу, как видишь, тихо-мирно. Труды свои сочиняю. А жениться уже поздновато. К тому же я однолюб.

— Так уж и совсем отвергаешь женщин?

— Ну, не совсем. Есть тут у меня соседка…

— Вот видишь! — оживился Андрей.— Приглашай на свадьбу!

— Нет, свадьбы не будет,— с заметной грустью произнес отец.— Молода она очень, а я уже почти старик. Давай не будем об этом.

Они засиделись допоздна, обмениваясь житейскими новостями, то смеясь, то горюя, то радуясь своим маленьким радостям. Но как они ни пытались обойти все, что мало-мальски связано с политикой, она настырно врывалась в любую тему их разговора. Тимофей Евлампиевич сетовал, что, после того как прихлопнули нэп, сразу же оскудел городской рынок и снова, как в период военного коммунизма, вокруг продовольственных магазинов стали змеиться, обхватывая их кольцом, злые, сумрачные и постылые очереди.

— Великие жертвы грядут,— пророчил Тимофей Евлампиевич.— Рабочих отучим работать, крестьян сгоним с земли, побегут они спасаться в города. А кто народ кормить будет? Интеллигенции — замок на уста.

— Опять ты, отец,— остановил его Андрей.

— А где же свобода слова? — въедливо осведомился отец.— За что боролись? Помалкиваешь? Тогда айда спать. Утром чуть свет подниму.

— Ой, не надо так рано, Тимофей Евлампиевич, миленький,— взмолилась Лариса.— Дайте хоть разочек выспаться. А то в Лялином телеги да машины прямо по голове грохочут.

— Испугалась, терская казачка! — рассмеялся Тимофей Евлампиевич.— Хорошо, на этот раз пощажу.

Он открыл дверь в спальню, пропуская туда Ларису, и, воспользовавшись тем, что Андрей отлучился в прихожую, шепнул:

— А знаете, зачем мне этот Цицерон? Он поможет мне воевать с диктаторами!

Она заговорщически подмигнула ему.

— Вы уж возьмите над ним шефство,— добавил он.— А то станет несгибаемым сталинистом. Погодите, здесь темно, не ушибитесь, я сейчас свечку зажгу.

Лариса, притомившись в дороге и разморившись от застолья, быстро уснула. К Андрею сон не шел. И он, загородив свечу так, чтобы свет от нее не падал ей на лицо, взял с тумбочки письмо отца и принялся читать. И вот что он прочел:

«Уважаемый Иосиф Виссарионович!»

«Не так, не так,— воспротивился такому обращению Андрей.— Он даже своему ближайшему окружению не разрешает себя так величать. Надо было: «Уважаемый товарищ Сталин!»

Но то, что он прочел дальше, потрясло его.

В начале письма Тимофей Евлампиевич лаконично поведал о себе, подчеркнув, что он приверженец демократии, хотя и отдает себе отчет в том, что в России со стойкой, многовековой традицией монархизма не так-то просто повернуть руль в противоположном, по существу, направлении, и подтверждение тому — Гражданская война. Минет еще, возможно, столетие, прежде чем новые поколения россиян на собственном опыте, пройдя через тернии, осознают преимущества демократического правления. И потому какое-то более или менее продолжительное время России понадобится твердая рука, но это уже не должно быть полным единовластием, а глава государства, избави Господь, не присвоил бы себе права диктатора. Нельзя забывать, что все диктатуры неизбежно заканчивались полным крахом, когда терпение народа было исчерпано. Социализм и диктатура несовместимы, рассуждал далее Тимофей Евлампиевич, ибо социализм прежде всего предполагает свободу личности.

И дальше шли строки, которые смертельно испугали Андрея, так как представляли собой нечто вроде красной тряпки которой размахивает перед мордой разъяренного быка отважный тореадор, хорошо сознающий, что такой поединок может закончиться для него трагически.

«Избави Вас Всевышний от устремлений к личной диктатуре,— взывал Тимофей Евлампиевич к Сталину.— Если это произойдет, то Вы, как теоретик и практик, ученик Ленина, не можете не предполагать, какой трагедией для народа станет такое развитие событий. Свобода обернется тиранией, братство — новым вариантом Гражданской войны, а равенство будет означать превращение свободных граждан в рабов с единым мозгом. Строительство социализма будет означать вовсе не строительство, а адское разрушение, подобное смерчу, а любовь к народу фактически сменится раскаленной ненавистью к нему и истреблением его лучших представителей».

Далее шли рассуждения в таком же духе, со ссылками на мировую историю, на сочинения известных философов, на глас народный, и делался вывод, что завершится подобный эксперимент казарменного социализма Страшным Судом и явлением Антихриста, что будет равносильно концу света.

Лоб Андрея покрылся испариной. Он обернулся к Ларисе. Хорошо, что она спит, ей нельзя читать это письмо, даже она, чьи симпатии отнюдь не на стороне Сталина, будет изумлена его содержанием. Нет, отец действительно спятил, он сам решил прыгнуть в пасть тигру, сам задался целью найти себе палача.

Андрей поежился от озноба, представив себе Сталина, читающего это безумное по дерзости письмо отца. Испепеляющий гнев будет руководить поступками вождя, он, несомненно, покарает этого сумасбродного летописца, вздумавшего учить его уму-разуму.

Но то, что успел прочитать Андрей, было еще не все. Далее Тимофей Евлампиевич с обескураживающей доверчивостью и наивностью разъяснял Сталину колоссальный вред торжественных юбилеев, предсказывал, что его окружение, которое автор письма не преминул назвать «бездарным» и высказать страшное удивление тем, что мудрый вождь окружает себя людьми с весьма незначительным количеством мозговых извилин,— это окружение непременно постарается по случаю его пятидесятилетия так ударить в литавры, что народ содрогнется. И что в таком случае бесконечные призывы к скромности, провозглашенные с самых высоких трибун, будут восприниматься как самая настоящая фикция. И что вся правящая элита по всей вертикали — от сельсовета до союзного правительства — тут же возьмет на вооружение неуемное славословие, доведя его до фарса и полного абсурда. Завершая сей опус, Тимофей Евлампиевич наивно заявлял, что будь он на месте Сталина, он поступил бы в точном соответствии со своими советами и ограничился бы лаконичным официальным поздравлением в прессе, на худой конец присовокупив к тексту небольшой портрет юбиляра.

Дочитав это послание, Андрей долго не мог успокоиться. Он уже представил себе, как дебелые парни из ОГПУ заталкивают отца в «воронок», как его ставят к стенке или, в лучшем случае, ссылают туда, где Макар телят не пас, как его, Андрея, прорабатывают на партийном собрании редакции за то, что притупил большевистскую бдительность и не разглядел в собственном отце классового врага, а затем в райкоме отбирают у него партбилет и с треском вышвыривают из «Правды» притаившегося троцкиста и двурушника, а Ларису мучают на допросах и вменяют ей в вину то, что она вовремя не сообщила о настроениях своего мужа. Он мучительно искал выход из создавшейся ситуации, но абсолютно безуспешно.

Андрей тихо позвал Ларису. Она медленно раскрыла глаза, непонимающе глядя на него.

— Ты уже не спишь?

— Я всю ночь не сплю,— едва ли не грубо отрезал Андрей,— С таким правдолюбцем нам обеспечена гильотина.

— Ты о письме? Дай почитать.

— Не советую. Впрочем, как хочешь

Лариса взяла с тумбочки письмо и быстро пробежала его.

— Твой отец мыслит разумно.— И, видя, что Андрея бьет нервная дрожь, спросила: — Андрюша, скажи, разве мы за то воевали на фронте, чтобы сейчас жить в таком ужасном страхе?

Он посмотрел на нее дикими глазами, как на юродивую.

— Пойми! — закричал он, забыв, что в доме они не одни.— Существует большая политика! И совать туда свой нос…

— Перестань! — оборвала его Лариса.— Иначе мы поссоримся. И не травмируй отца. Сделай хотя бы вид, что ты успокоился. Сейчас уже ничего нельзя изменить. Письмо-то уже в Кремле. Будем надеяться, что верные оруженосцы не захотят огорчать своего повелителя. Ты же знаешь: кто приносит дурную весть — лишается головы. Думаю, что они радуют своего вождя только хвалебными письмами,— Она строго посмотрела на него и добавила: — Пощади отца.

Андрей глубоко вздохнул. Спокойствие не приходило. Сейчас никто не сумел бы вернуть ему душевное равновесие.

Едва они оделись, как в дверь постучал Тимофей Евлампиевич.

— Подъем! — Это восклицание было схоже с петушиным криком.— Уже светает. А ты что это такой хмурый? — спросил он Андрея.— Не выспался? Или расстроился, прочитав письмо?

— Ни то ни другое,— слукавил Андрей, помня, что есть ложь во спасение.— Видимо, вчера слегка перебрал. Всю ночь голова трещала.

— Как может болеть голова от такого божественного напитка? — изумился отец,— У меня она такая свежая, что хочется говорить стихами. А как вы, милая синьора?