С этими словами старик постелил футон прямо посреди неубранной гостиной, где царил кавардак после ухода гостей, и, подложив руку под голову, безмятежно заснул. Вечер стоял морозный. Хотя угли все еще тлели в жаровне, после ухода гостей вся комната, казалось, погрузилась в холодный сумрак. Супруга Яхэя, скоротавшая с этим милым и бесхитростным эгоистом уже сорок лет, стараясь ему попусту не перечить, понимала, что ухаживает сегодня за мужем в последний раз. Достав из стенного шкафа одеяло, она укрыла поплотнее Яхэя, а сама безмолвно, как тень, уселась у него в ногах.
Дочь, не в силах вынести это зрелище, ушла на кухню. Там, посреди груд немытой посуды, оставшейся от множества гостей, она обессиленно застыла, охваченная нахлынувшей скорбью. Горячий ком подкатывал к горлу. Ей хотелось разрыдаться, но она знала, что сейчас не время для слез. «Только бы удалось им исполнить обет, совершить задуманное!» — молилась она, но так и не могла избавиться от тоски-кручины, теснившей грудь. Перед ее мысленным взором предстала мать, от которой ее сейчас отделяли стены комнат. Было в этом образе что-то возвышенное, почти божественное, так что дочь робела даже приблизиться к матери.
Яхэй, устало похрапывая, спал как убитый. Наконец дочь все же вернулась в комнату и уселась чуть поодаль. Глухой зимней ночью время бежало быстро. До начала часа Тигра оставалось уже совсем немного.
Сделав дочери знак глазами, мать, заранее подготовив все необходимое снаряжение, разбудила Яхэя — потрепала его по плечу. Открыв глаза, он взглянул на жену, обвел взором комнату и, будто вспомнив наконец о деле, с возгласом «Ага!» вскочил на ноги.
Дочь принесла одежду, а жена помогла старому воину в нее облачиться. Поначалу Яхэй сказал, что верхнюю накидку-хаори он не наденет, но, подумав, решил, что негоже будет, если по дороге прохожие будут глазеть на его походное снаряжение и, велев достать дождевик из промасленной бумаги, накинул его сверху. Затем, уже собравшись было выходить, он примерил в руке копье и сказал, что оно длинновато. Пришлось поручить вставшему с постели племяннику Дзёуэмону подкоротить древко сунов на семь-восемь. Яхэй сам отмерил указанное расстояние, сделал зарубку стамеской. Когда работа была окончена, он взял копье, сделал несколько выпадов и с довольной усмешкой заключил:
— Годится!
Окинув взором жену, дочь и племянника, Яхэй промолвил на прощанье:
— Прощайте и будьте счастливы!
С этими словами старый самурай, развернувшись, пружинисто и бодро шагнул из прихожей во двор. Слышно было, как он удовлетворенно проронил уже за воротами:
— Эх, до чего же луна хороша!
Дочь, дрожа всем телом, стояла вцепившись в руку матери.
Поскольку рисовая лавка Исукэ Маэбары находилась ближе всего к усадьбе Киры, было решено, что перед штурмом все, кто собрался в двух других условленных местах, в конце концов придут именно сюда, а уж отсюда все выступят единым отрядом. Поскольку дом находился в непосредственной близости от усадьбы Киры, отправляться туда следовало глубокой ночью. Если бы вдруг соседи проснулись и подняли шум, дело могло обернуться скверно. Исукэ и Ёгоро в этот вечер предусмотрительно сделали вид, что закрывают лавку раньше обычного, а к ночи открыли заднюю дверь, потушив при этом огни в доме. Всем было сказано заходить только через черный ход. Ночной мрак становился все беспросветней. Прохожих на улице больше не было видно. Отряд из дома Ясубэя по команде быстро погрузил громоздкое оружие и снаряжение на телегу, накрыв ее рогожей так, чтобы снаружи ничего не бросалось в глаза, и привез в рисовую лавку. Ничего странного не было в том, что в лавку ночью привезли какой-то груз на телеге. Исукэ и Ёгоро, открыв парадную дверь, составили оружие на земляном полу в прихожей. Предметы помельче были сложены в два сундука изрядной тяжести. Завершив погрузку, они снова закрыли парадную дверь и принялись за ужин. Теперь оставалось только ждать урочного часа, когда все соратники соберутся сюда.
— А ведь мы, наверное, последний раз едим в этом доме, — с долей грусти сказал Исукэ.
— Да, наверное. Ну что, не будем ни о чем извещать нашего домовладельца?
— Хм, если мы просто так возьмем и исчезнем, потом самим будет неприятно. Надо написать письмо — что, мол, мы от дома отказываемся. Здесь, в доме, его и оставим — потом кому надо найдут.
— Пожалуй, так и сделаем. Домовладелец — человек, в сущности, неплохой. Надо сделать все как положено. Правда, если его потом из-за нас в управу потащат, он все равно нас будет честить на чем свет стоит и себя ругать, что недоглядел.
— Ну, мы все попробуем толком объяснить. Потом, вся наша утварь и инструменты тут остаются, а они немалых денег стоят. Пусть пользуется — нам все равно больше не понадобятся. Надо сделать так, чтобы домовладельцу казалось, что он еще в прибытке, да?
Обсудив этот вопрос, друзья решили записать свою волю на бумаге, адресованной домовладельцу. Не очень хорошо было, правда, то, что выглядело их письмо как личное послание от злодеев-заговорщиков, что могло скомпрометировать получателя. Тогда Исукэ решил написать письмо на стене, для чего пришлось растереть много туши в тушечнице. Когда он, мастерски орудуя кистью, окончил свой нелегкий труд, переписав на стену все послание, Ёгоро захотелось тоже что-нибудь добавить. Он взял кисть и принялся энергично наносить на стену иероглиф за иероглифом, кратко пояснив приятелю: «Канси».[184]
Мы без боя сдали наш замок Ако,
Но теперь идем на оплот супостата.
Скоро будет нашим мечам работа —
Отдадим долг чести за господина.
Так судила нам всесильная карма —
С прошлой жизни мы влачим ее бремя.
Ёгоро Кандзаки (Нориясу Минамото)
Дописав и прочитав стихотворение вслух, Ёгоро усмехнулся:
— Не очень-то здорово получилось.
Прежде он всерьез увлекался поэзией, но предпочитал танка.
Пока друзья заканчивали свои дела, в дом постепенно стали подтягиваться соратники, которые заходили с черного хода, соблюдая надлежащие предосторожности. Кто-то из пришедших со смехом рассказывал, как они, видя, что времени остается в избытке, отправились на другой берег реки, завалились в харчевню, полакомились там лапшой-удоном и так бражничали, что их чуть ли не выгнали из заведения. Среди бражников оказались такие достопочтенные старейшины, отличавшиеся строгостью нравов, как Тюдзаэмон Ёсида и Соэмон Хара. Оба, должно быть, отродясь в подобных историях раньше не участвовали, но сейчас охотно смеялись вместе со всеми. Каждый будто бы щеголял своей бесшабашной удалью, причем вполне искренно, а не пытаясь искусственно изобразить веселье. В этом всеобщем оживлении собственное поведение и впрямь казалось им донельзя забавным.
Однако время текло невыносимо медленно — и не только потому, что дело было долгой зимней ночью. Не слишком вместительный дом был полон людьми, которые слонялись из угла в угол, не находя даже места, чтобы присесть. Наконец пришел Кураноскэ с сыном. Появился Ясубэй, как всегда, бодрый и веселый. В полном боевом облачении, опираясь на копье, как на посох, прибыл Яхэй. Все радостно приветствовали мужественного старца, чуть ли не устроив ему овации. Яхэй, завидев среди собравшихся еще одного старика, Кихэя Хадзаму, прошел к нему и сел рядом. Кихэю было шестьдесят восемь, но он тоже был еще крепок телом и духом. Оба старца всем своим видом будто хотели сказать: «Вот такие бывают бедовые долгожители!» Ронины помоложе с удовольствием поглядывали на бодрых стариков. Да и старикам, похоже, отрадно было видеть, сколько отважных и решительных молодых людей здесь собралось.
Кихэй прислонил в углу свое копье и чинно сидел перед ним на коленях, будто на страже. К древку копья была привязана полоска бумаги, на которой Яхэй углядел какую-то надпись. Ее-то он и прочел за самого Кихэя:
О птицы столицы!
Да ведомо вам или нет,
сколь будет позорно
бойцу, что не скажет: «Пора!»
и смело не ринется в бой?!..
— Хорошо сказано! — похвалил Яхэй и сам, с радостью припомнил свое вещее трехстишие, сложенное во сне:
Вот и снег перестал —
будто чаяньям нашим заветным
утро благоволит…
Другие тоже, верно, пришли с подготовленными заранее прощальными стихами. Никому сейчас нет дела, насколько стихи эти искусны, однако ж в них есть сердце, есть смысл, есть дух, — думал Яхэй, озирая присутствующих. Сразу же ему бросился в глаза моложавый, чистый профиль сидевшего рядом Сукээмона Томиномори, который вместе с Гэнго Охаси, взявшим псевдоним Сиёси, славился как признанный мастер хайку.
