Группа ронинов отделилась от основной массы и перекрыла дорогу от барака, где находились охранники Уэсуги, к главному дому, чтобы встретить тех, кто попытается прорваться из барака в дом или обратно. На это направление были брошены шестеро: Фудзиэмон Хаямидзу, Ёгоро Кандзаки, Эмосити Ято, Канроку Тикамацу, Гэнго Отака и Дзюдзиро Хадзама. С командного пункта Кураноскэ было видно, как блестят и переливаются в лунном свете острия копий и клинки мечей. От центрального входа доносился глухой стук кувалды, затем раздался треск — под ударами раскололась створка двери. Из дома долетали крики и суетливый топот многих ног — это мчалась подоспевшая стража. Видны были фигуры, беспорядочно бегущие по снегу от центрального входа и забегающие в дверь, выходящую в сад. Оттуда донесся первый лязг клинков.
Кураноскэ, широко расставив ноги, прочно стоял на мерзлой земле, при малом росте и плотном сложении являя всем своим видом непоколебимую уверенность, и внимательно следил за ходом сражения. Рядом с ним Соэмон Хара, прикладывая снег к вывихнутой ноге, чтобы утихомирить боль, тоже пристально наблюдал за схваткой — острые, как иглы, узкие глазки поблескивали на морщинистом лице. Кюдаю Масэ, ослабив меч за поясом, чтобы легче было обнажить клинок, стоял тут же, сложив руки на груди с хмурым видом, и созерцал схватку, с трудом сдерживая желание броситься в гущу боя.
Наконец парадная дверь была пробита и часть ее откололась. Троим наблюдателям было видно с командного пункта, как кто-то первым отважно бросился к образовавшейся щели, пытаясь пробиться в дом. Внезапно за спиной у них раздался шорох: по приставленной к стене лестнице один за другим спустились трое самураев и предстали перед Кураноскэ.
Увидев командора, все трое молча отвесили вежливый поклон. В двоих из вновь прибывших Кураноскэ признал племянников старого Яхэя, Кудзюро Хорибэ и Дзёуэмона Сато, которые явились на помощь дядюшке. Третий ладный юноша, ко всеобщему удивлению, оказался сыном Мунина Оиси, Сампэем.
— Осмелюсь предложить посильную помощь, — скромно сказал он.
Горящие взоры стоявших рядом Кудзюро и Дзёуэмона говорили о том же намерении. Было ясно, что трое юношей подкрались к ограде усадьбы с улицы но, заслышав доносившиеся изнутри боевые кличи, не смогли утерпеть и перебрались через ворота.
Глаза Кураноскэ увлажнились, но при этом он с усмешкой вымолвил:
— Нет! Я вам очень признателен за сочувствие, но сегодня мы хотим здесь разобраться сами. К тому же вас могут заметить посторонние… Мне, право, очень жаль, но я вынужден просить вас удалиться.
За вежливыми словами Кураноскэ чувствовалась непререкаемая решимость. Трое юношей достаточно хорошо понимали, что имеет в виду командор, и потому не решились более настаивать. Кураноскэ показал глазами на улицу, и Масэ Кюдаю, приоткрыв дверцу в створке ворот, приглашая троих добровольцев, которые понурившись нехотя двинулись на выход.
— Его милости Мунину передайте поклон, — сказал на прощанье Кюдаю. — А уж здесь мы все сделаем, как он от нас и ожидает, в том могу поклясться.
— На то мы все уповаем! — горячо ответил Сампэй. Будто вкладывая в эти слова заветную мольбу и благодарность, он одновременно с сожалением прислушивался к раздающемуся поблизости яростному звону мечей.
— Обо всем, что за пределами усадьбы, мы тоже по мере сил позаботимся, — со значением сказал Кюдаю, на что Дзёуэмон промолвил:
— Идите в бой на врага, и пусть ничто не омрачит ваши сердца!
Кюдаю кивнул в ответ, закрыл тяжелую дверь, опустил щеколду и вернулся к Кураноскэ. Он ожидал, что Кураноскэ что-то еще скажет, но тот по-прежнему лишь пристально наблюдал за развитием боя. Кюдаю встал рядом и тоже обратил взор на центральный вход, где сверкали в лунном сиянье клинки. Виднелись смешавшиеся в жестокой сече белые контуры бойцов противника с копьями наперевес и черные контуры ронинов. Охранники Уэсуги стояли насмерть, преградив путь ронинам, пытающимся прорваться в дом.
Послышался треск и грохот — несколько человек, с виду охранники Уэсуги, вырвались из казарменного барака, выломав подпертую снаружи дверь, но к ним навстречу тут же бросились ронины, завязав жаркую схватку.
Снежный полог накрыл удаленную от Эдо на сто с лишним ри Ёнэдзаву. В нынешнем году снега было особенно много. Снегопад, казалось, затихал на время, но небо продолжало хмуриться несколько дней подряд, не пропуская ни единого солнечного луча, — и вот уже снова ложились холодные ватные хлопья на подмерзший наст с грязноватой кромкой по обочинам дорог. Поля, луга, горы и селенья побелели, изменив привычное обличье. Снег расцветил нарядным убранством унылый призамковый город в суровом северном краю.
Серебрились рощи криптомерий, вплотную подступавшие к предместьям, морозный воздух был чист, как стекло, и дышалось необычайно легко.
Созерцая снежный пейзаж, Хёбу Тисака еще глубже ощущал, что вернулся на родину. Здесь он немного успокоился сердцем. До последнего времени какое-то смутное чувство неудовлетворения томило его неприкаянную душу, он по-прежнему не находил себе места посреди дышащей умиротворением и покоем природы родного края. Хёбу знал, что во многом сам виноват, поскольку сам делает себя несчастным, и сейчас он всеми силами старался, припав к целительному источнику природы, поскорее избавиться от привезенного из Эдо зловредного недуга, что подтачивал его дух и иссушал мозг. Главное, что не давало ему покоя ни днем, ни ночью, была забота о том, что ронины из Ако неизбежно нанесут удар. Чем бы он ни занимался, то и дело вдруг его посещала, приводя в исступление, ужасная мысль: «А что, если, пока я здесь прохлаждаюсь, в Эдо уже все свершилось?» И ночью на ложе он не мог заснуть, размышляя о злосчастных ронинах. Тяжкие воспоминания не давали ни минуты покоя, и тоской полнилась грудь.
Сменивший Хёбу на его посту Матасиро Иробэ писал, что после отъезда Хёбу обстановка как будто бы улучшилась, напряжение несколько разрядилось, старшины клана Уэсуги более или менее поладили с Кодзукэноскэ Кирой, а сам Кира, похоже, поверил, что в обществе, где законы установлены и блюдутся верховной властью его высочества сёгуна, никакие заговоры и покушения на его персону невозможны. Поскольку эти известия отвечали сокровенным чаяниям самого Хёбу, он был рад такое слышать. Однако к радости его примешивались новые мучительные переживания. Выходило, что, радея об интересах дома Уэсуги, он без должных оснований взял на себя тяжкую ответственность, будучи готов пойти на обман своего сюзерена и предать Кодзукэноскэ Киру в руки врагов… Как человек, ожидающий наказания за нерадивость, он испытывал гнетущее чувство вины и был погружен в унынье. На его иссохшем лице с твердыми, будто высеченными из дерева чертами, не отражались раздиравшие его внутренние противоречия, но при этом Хёбу все больше замыкался в себе, становился молчалив и нелюдим. Вместо людей, от которых он устал и с которыми не хотел больше иметь дела, компанию своему удрученному хозяину составляли все больше те самые кошки, которых он вывез из Эдо. Кошки, непривычные к суровой зиме в северном краю, зябко жались к очагу и там дремали дни напролет. Молчаливо сидящий там же хозяин — когда занятый чтением, когда погруженный в раздумья, — казалось, был окружен печальными тенями и проводил время, как монах, множа морщины на челе за искоренением соблазнов и желаний.
В тот день, утром пятнадцатого декабря, старший слуга принес ему из канцелярии письмо. Датировано оно было десятым числом, и ничего особенно нового в послании не содержалось. Невозможно было и заподозрить, что в тот самый день на рассвете ронины уже штурмовали усадьбы Киры. Хёбу, поглядывая на свою любимую черную кошку, которая накануне простудилась, отчего шерстка у нее утратила обычный блеск, как всегда, старательно скомкал письмо и бросил в очаг.
Навстречу прорвавшимся из прихожей в коридор ронинам, громыхая по доскам, выбежали защитники усадьбы.
— А ну, выходи, кто горазд! — крикнул Тадасити Такэбаяси и смело ринулся прямо в гущу вражеских клинков.
Этому потомку китайских переселенцев[186] была свойственна беззаветная храбрость. Гэнгоэмон Катаока и Сукээмон Томиномори последовали за ним. Несколько раз скрестились мечи — и во мраке ночи растекся запах паленой стали. Противник ретировался. Магодаю Окуда и Синдзаэмон Кацута, пинками повалив бумажную перегородку, устремились следом. Однако на открывшемся за опрокинутой фусума пространстве их ожидало четверо новых противников, стоявших с уверенным и грозным видом.
— Ага, незваные гости! — словно искра, сорвалось с чьих-то уст.
В это время сверкающий клинок Сукээмона уже со свистом рассекал воздух. Мечи со звоном сшиблись во мраке. Видя, что Сукээмону приходится туго, Гэнгоэмон Катаока атаковал врага с другой стороны со своим копьем. Противники сходились и вновь расходились, перебегая с места на место. Наконец подоспевший сбоку Коуэмон Онодэра взмахнул своим мечом — и враг рухнул замертво, повалив при этом створку сёдзи.
