– Но в какое же сравнение может идти жалкий Онегин с вдохновенным Ленским! Помнишь, как там сказано о нем?
Он пел разлуку и печаль,
И нечто, и туманну даль…
– «И романтические розы», – продолжил Глинка.
– Да, и розы, конечно! – подтвердил Корсак. – А ты мою «Деву-незабудку» помнишь? Я ее еще в пансионе читывал. Не помню только, слыхал ли Пушкин. Во всяком случае согласись: моя незабудка расцвела раньше, чем розы Ленского. Эх, кабы не поздно, переменить бы Пушкину название поэмы: «Владимир Ленский»! Тут бы каждая буква пела… Ну, пойдем, Мимоза, в Демутов трактир. Он там стоит.
– И элегии свои прихватишь? – невинно осведомился Глинка.
– Думаешь, прихватить на случай? – Корсак уставился на сожителя, пораженный новой возможностью. – Так ведь надо дельно отобрать, – сказал он озабоченно и убрался восвояси.
А Пушкин после долгих лет изгнания действительно приехал в Петербург. Здесь сызнова ожили перед поэтом воспоминания о дружестве и братстве:
Нас было много на челне;
Иные парус напрягали,
Другие дружно упирали
В глубь мощны веслы…
Но налетел вихрь, погибло содружество борцов, когда-то внимавших певцу Руслана. Шумное и пестрое общество, окружавшее теперь поэта, еще более напоминало об отсутствии погибших друзей и братьев по мысли:
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою,
Я гимны прежние пою…
Одинокий, бродил Пушкин по Петербургу. Все, кажется, изменилось в столице торжествующего самодержавия. Но не изменил поэт заветам юности. Автор вольнолюбивых стихов стал автором народной трагедии. Все пристальнее вглядывается он в прошлое и настоящее родины и раздумывает над ее будущим… Новые замыслы родятся у него один за другим…
А Глинка так и не решился возобновить давнее знакомство. Слишком много лет прошло после встреч с поэтом в Коломне, в пансионском мезонине у Кюхельбекера. Он подосадовал на Левушку, так некстати отправившегося на Кавказ. Хотел взять в товарищи Одоевского, но и того увезла куда-то попечительная супруга. Тогда Глинка вспомнил об Анне Петровне Керн.
Ее квартира помещалась на Владимирском проспекте, в надворном неказистом флигеле. Крутая темная лестница выглядела совсем не по-генеральски. Должно быть, с тех пор, как разъехалась Анна Петровна с мужем и сменила превосходительное звание на свободу, пришлось ей сменить и обеспеченную жизнь на едва прикрытую нужду.
Глинка долго звонил у дверей. Раздосадованный неудачей, он хотел уйти, но за дверью послышались быстрые, легкие шаги. Кто-то долго пыхтел, стараясь снять с петли тяжелый крюк. Наконец дверь со скрипом открылась.
Девочка лет восьми на вид, раскрасневшаяся от усилий, подозрительно разглядывала незнакомого посетителя.
– Мамы нет дома! – сказала она и, подумав, прибавила: – Мама, должно быть, у Дельвигов, но вы можете подождать. Я тоже давно ее жду. Очень давно! – в утешение незнакомцу объяснила девчурка.
Глинка нерешительно последовал за ней. Миновав коридор, он оказался в комнате о двух окнах, которую только при большой снисходительности можно было назвать гостиной.
– Садитесь, пожалуйста, – сказала маленькая хозяйка уже без всякой робости. – Мама непременно у Дельвигов. Это в нашем доме, только перебежать через двор…
Девочка рассматривала посетителя с нарастающим любопытством.
– Мама не велит никого без нее впускать, – говорила она, сидя против Глинки и болтая ножками. – Вот я и не открывала вам. Вдруг вор! А знаете, как страшно!
– Однако ты все-таки открыла? – подзадорил Глинка.
– Конечно, открыла. – Девочка взмахнула косичками. – Сначала терпела, а потом не вытерпела. Посидели бы вы, как я, одни, тоже бы не вытерпели. А знаете, как интересно, когда звонят?
– Еще бы! – согласился Глинка. – Как же тебя зовут?
– Катя, – объявила девочка и прибавила, хитро поглядывая на гостя: – А фамилию мою вы можете отгадать?
– Я все могу, – сказал Глинка, все более заинтересовываясь этим изящным и одиноким созданием.
– Только бог может все, – наставительно возразила Катя, – а разве вы бог?
– Нет, – улыбнулся Глинка, – совсем не бог, всего только титулярный советник.
– Ну вот, – все тем же назидательным тоном продолжала маленькая хозяйка, – даже не генерал, а хвастаетесь. Были бы вы в институте, остались бы без сладкого.
– А если ты учишься в институте, почему же сидишь дома?
– Потому что больная.
– Что же у тебя болит?
– Ничего не болит…
– Значит, ты не больная, а обманщица!
– Нет, больная, – убежденно повторила девочка. – Когда мама соскучится, она едет за мной в институт. А потом даже в журнале пишут, что я больная. Блаженски хорошо хворать! – вдруг призналась она.
– Удивительно, Катя! Когда я учился, со мной то же самое было… А что ты без мамы делаешь?
– Сижу и жду. А знаете, как скучно ждать!
Глинка собрался уходить.
– Но, может быть, мама все-таки у Дельвигов, – спохватилась юная хозяйка, – просто задержалась, а сейчас придет.
– Передай маме, что у нее был Михаил Иванович Глинка. Запомнишь? Глинка.
– Какая смешная у вас фамилия! – расхохоталась девочка и стала повторять нараспев: – Глин-ка! Глин-ка! Нет, не забуду. Только почему вы сами не хотите подождать? Теперь уж совсем недолго.
Глинка остановился в нерешительности, потом подошел к фортепиано.
– Ты играешь?
– Нет. Зато мама играет лучше всех.
– А вот теперь ты хвастаешь… Ну-ка посмотри в окно. Когда я шел к вам, в соседнем дворе играл шарманщик.
– Такой старый-престарый?! – Катя мигом начала карабкаться на подоконник и с удивлением оглянулась.
Всамделишные звуки шарманки неслись вовсе не со двора, а оттуда, где стояло мамино фортепиано, за которым сидел гость со смешной фамилией. Потом уморительно запел и сам старый шарманщик. Все это было так похоже, что девочка скатилась с подоконника и, всплеснув ручонками, застыла в восхищении.
– Блаженски хорошо! – прошептала Катя, дождавшись паузы.
Она залилась таким счастливым, таким долгим смехом, что титулярный советник почувствовал новый прилив энергии и разделал целую сцену, наподобие тех, что разыгрываются каждый день на петербургских дворах. Он вертел рукой воображаемую ручку шарманки и, казалось, вовсе не прикасался к клавишам, но шарманка все-таки всхлипывала, дребезжала и опять порывалась петь на тысячу простуженных голосов.
Теперь Катя боялась только одного: как бы не ушел этот необыкновенный фокусник и не лишил счастья всегда опаздывающую мать.
– Теперь-то мама уж наверняка придет! – дипломатически заверила она. – Ведь она тоже никогда не слыхала такой шарманки!
Но Глинка встал из-за фортепиано, поцеловал девочку в лоб и сказал серьезно:
– На свете столько шарманщиков, Катюша, что каждый обязательно их услышит, и твоя мама тоже. А я непременно приду. Передай маме мою записку и будь умницей.
Он постоял на площадке лестницы, прислушиваясь к тому, как пыхтела Катя, накладывая дверной крюк. Потом двинулся в путь.
На следующий день он получил письмо от Анны Петровны. «Неужто матери меньше посчастливится на вашу дружбу, чем дочери?» – писала она. Анна Петровна назначала дни и часы, когда будет его ждать. Но Глинка почувствовал себя из рук вон плохо. Все более воспалявшиеся глаза нестерпимо болели при ярком свете. Он сказался больным на службе и сидел в комнате с опущенными шторами.
Но он все-таки написал ответное письмо Анне Петровне и приложил к нему особое послание для Кати. На листке бумаги был изображен сидящий за фортепиано молодой человек весьма малого роста. Рядом стояла девочка с косичками и грозила молодому человеку пальцем. Под картинкой был каллиграфически выведен пояснительный текст. «Только бог умеет все, – говорила девочка, грозившая молодому человеку, – а вы не бог, но хвастун!»
Однако сама музыка готова была отомстить Катюше. Из фортепиано непрерывно вылетали ноты, похожие на толстоголовых комаров. Некоторые из них примеривались вскочить ей в уши, другие норовили ужалить в нос.
Титулярный советник долго любовался своим произведением.
– Блаженски хорошо! – заключил он и, смеясь, старательно заклеил конверт.
А в глазах опять началась острая, режущая боль. Молодой человек прикрыл глаза руками.
– Проклятый декокт!
В петербургских театрах не шумели более партии. Иные крикуны были далеко от всяких театров, во глубине сибирских руд, иные, уцелев, притихли.
Любители обветшалых трагедий Озерова не скрещивали оружия с поклонниками комедий Шаховского. В балете неутомимо плясало новое поколение крылатых дев, и добрые гении столь же поспешно разжигали свои факелы, едва дело шло к волшебному полету. Если же и возникала в мирном царстве Терпсихоры какая-либо партия, то грозил умысел злодеев не более, как добродетели какой-нибудь лукавой сильфиды. Правда, обожатели неприступной девы собирались тогда на тайные сходки, но партии, составлявшиеся в царстве Терпсихоры, не потрясали никаких основ.
