— Твоя правда, Федор Петрович, одним учителем там не обойтись. В городе-то и надежней, да и дешевле выйдет. Отправишь, Лукерьюшка, старших-то в полк, тогда и вздохнешь посвободнее.
— Какое посвободнее, братец. Я тут в ночи-то бессонные после Григория Ивановича моего то слезами зальюсь, то прикидывать начинаю. В полк-то голыми да босыми не отправишь. Тут и снаряжение справить надо, и лошадей, и людей с каждым послать. Вот и выходит — нельзя мне надолго от хозяйства отлучаться. Иван мой хороший помощник растет, во все вникает, от отца на шаг пе отходил — всему учился, все перенимал, да довериться-то ему рановато. Сколько лет еще дожидаться придется.
— А уж это, Лукерья Ивановна, как Господь рассудит. На все Его святая воля. Захочет, так и через год хозяина рядом с собой увидишь. Только учиться ему все равно надо. Чтобы за хозяйскими заботами от учителей не отлынивал. Есть у него, слыхал я от покойного Григория Ивановича, такой грех. Так ли?
— Да уж не знаю, что и сказать, Федор Петрович. При муже-то я этими делами не занималася, и он меня, как говаривал, попусту не тревожил.
— Вникнешь, сестрица, не велика премудрость. Главное — племяннички мои промеж собой дружны, друг дружку в обиду нипочем не дадут, так гуртом и держатся.
— Григорий Иванович так им наказывал, чтобы всегда вместе, чтобы промеж них никаких ссор да распрей не было.
— Вот это помню, как Григорий Иванович им про свой Бежецк рассказывал. Как были в Великом Новгороде промеж новгородцев распри великие, никто друг дружке уступать не хотел. А было это задолго до того, как Москва строиться начала. Так вот те, что послабее оказалися, подчиниться не согласилися и на берег Мологи бежали, свой город построили, от беженцев Бежецком названный.
ЗВЕНИГОРОД
Поместье Н. Голицына
Елизавета Петровна, князь Н. Голицын, И. И. Шувалов
— Вечер-то какой расчудесный! Теплынь. Цветами пахнет. Хорош сад у тебя, князь, до чего ж хорош.
— Спасибо, государыня, за привет да ласку, только какой у меня сад — так, баловство одно. Вот у его сиятельства графа Алексея Григорьевича и впрямь райский сад. Мы через Москву-реку на него глядим, наглядеться не можем: год от года лучше расцветает.
— А я, князь, простые сады люблю, как на духу признаюсь. Парки искусные — это расчудесно, так по ним как по зале бальной идти надобно — и платье как положено, и свита кругом. По аллее густой да темной не пробежишься, как, бывало, в слободе-то моей Александровой. Сумерки настанут, ни зги не видать, соловьи одни щелкают. В стриженных-то садах соловьи не живут.
— Так-то оно так, государыня. Соловей — птица вольная, и воздух ему вольный, легкий нужен. Тогда и прилетает, и песни поет.
— Под Звенигородом у вас и соловьи особенные. А в Петергофе аль Царском селе не приживаются, гнезд вить не хотят.
— Может, моря, государыня, боятся.
— В Царском-то моря? Да ты бывал ли там, князь?
— Откуда же, государыня. Велика честь — не по мне.
— Что это ты прибедняешься, хозяин. Из роду, чай, высокого, княжеского.
— Род родом, ваше величество, а жить по средствам надо — по одежке протягивай ножки, мудрость-то отцовская говорит. Да мы и не жалуемся, нам и на вотчинном владении хорошо, а уж как вы, государыня, посетить изволили, так и вовсе боле ничего не надобно. Осчастливили на всю жизнь, в роды и роды.
— Вот и ладно, коли от сердца говоришь, вот и хорошо. А что, князь, кавалер-то этот у тебя в гостях — Шувалов, что ли?
— Так точно, государыня, Иван Иванович.
— Сродственником приходится?
— Никак нет. Свойственником стать может, если Господь благословит.
— Это как же?
— Намерение у меня такое на сестрице ихней жениться единственной, да не знаю, какое расположение у Ивана Ивановича будет.
— А чего ж ему за тебя сестру не отдать?
— Да много беднее я их.
— Ты, князь Голицын, беднее?
— Конечно, государыня. Иван Иванович деньгами не обижен и за сестрицей приданое, довелось слышать, немалое дать хотел. Только по мыслям ли ему придусь, в том я неизвестен.
— Посватать, что ли, князь? Да еще от себя тебе на свадьбу приложить, чтобы шурин твой будущий не сомневался?
— Не знаю, как вас, милостивица вы наша, благодарить! По гроб жизни обязан буду, хоть и без того за вас, государыню нашу, живот готов положить.
— Ну, зачем уж сразу и живот класть. Ты поживи, поживи, хозяин дорогой, жизни порадуйся, с хозяюшкой молодой повеселись, деток роди. Только что-то и с такой свахой будто сомневаться в чем изволишь? Ну-тка, выкладывай, что на душе-то? Может, невесте не люб, насильно брать собрался? Вот тогда не помощница я тебе и от слова своего сей же час откажусь.
— Все-то вы, ваше величество, угадаете, ровно в сердце глядите! Иван Иванович и вправду человек особый.
— Царице откажет?
— Как можно! Только…
— Договаривай, договаривай.
— Ученый он больно, на языках скольких, как на русском, толкует и пишет, книг одних сколько прочел, с философами французскими, сам сказывал, в переписке состоит. Ему сам господин Вольтер писал, что знаниям его изумляется, что в таком возрасте молодом быть таких знаний не может, что изумляется его осведомленности, феномен подлинный Иван Иванович. Иван Иванович и в музыке толк знает, другому бы капельмейстеру заезжему поучиться. С учеными людьми дружбу водит. Есть вот такой Михайла Ломоносов…
— Знаю, знаю. Оды отлично сочиняет. Стихотворец отменный.
— С ним вот Иван Иванович часами толковать изволит. Михайла у него в доме, как свой человек, все стихами Ивана Ивановича одаривает, а тот ему еду и питье со своего стола да с погребов самые лучшие посылает, о костюмах тоже заботится.
— Так женитьба-то твоя при чем, не пойму?
— Не прост ли я господину Шувалову покажусь для сестрицы его?
— А сестрица шуваловская что же, тоже все книжки читает?
— Прасковья-то Ивановна больше от братца перенимает. Очень его почитает, даром что братец сводный ей, господин Шувалов.
— Это по ком же — по батюшке аль по матушке?
— Того, государыня, не скажу. Обронил как-то Иван Иванович, что сводные, мол, они, а переспросить-то мне и ни к чему.
— И то правда, чего в чужой жизни копаться. Породнишься и так узнаешь. А пока позови-ка мне ученого нашего, потолковать с ним хочу, рука у меня легкая.
— Дай Бог тебе, государыня наша, всяческих благ да радостей. Бегу, государыня, бегу.
— Ваше императорское величество, князь поведал мне счастливую весть, что вы пожелали видеть меня — признательность и восхищение лишают меня слов.
— Садись, садись рядом, Иван Иванович. Вон сколько слов хороших о тебе со всех сторон слышу, а тебя самого во дворце не видала. Чего ж ты хоромами моими пренебрегаешь аль скуки боишься?
— Ваше величество, вам ничего не стоит наказать меня, но не за вину — за беду мою.
— Беду? Как это?
— Я никогда не имел чести быть допущенным в ваши чертоги, и мысль о вашем императорском величестве была всегда мыслью о божестве, лицезреть которое вблизи я недостоин.
— И как же это ты так решил — достоин, недостоин? Не тебе судить — чай, дворцовые порядки знаешь.
— Вы обращаетесь к моему детству, ваше величество. Но то, что доступно ребенку, часто становится недостижимым в зрелые лета. Я не вижу в себе никаких талантов, которые давали бы мне право просить о месте в окружении вашем.
— И тут тебе, Шувалов, самому не решать.
— Простите, ваше величество, если мое суждение оказалось слишком решительным перед лицом моей монархини.
— А коли б не монархини, а просто дамы?
— О, тогда бы я не испытывал никаких сомнений!
— И все равно бы не пришел?
— Напротив — пренебрегая разрешениями, я постарался бы доказать, что могу заслужить внимание дамы. Самой прекрасной дамы на земле.
— Поди, пробовал, и не раз?
— Не приходилось, ваше величество. Только милостивые слова ваши дали выход сокровенным мыслям, в которых я сам себе признаваться не решался.
— Может, жениться собираешься?
— И в мыслях такого не имел.
— Что ж так? Вот я к тебе свахой за сестрицей твоей — князь Голицын руки ее просит.
— Какое ж это сватовство, ваше величество! Одного слова вашего достаточно, чтобы все совершилось по воле вашей.
— Да не хочу я, чтоб по царскому слову!
— О, ваше императорское величество, разрешите мне не отвечать, иначе я рискую оказаться недостаточно учтивым.
— Да нет уж, говори, приказываю, говори!
— Вы вырываете слова эти у меня насильно, ваше величество!
— Пусть, мой грех. Так что же сказать-то хотел?
— А то, ваше величество, что имел я в виду не царское слово.
— Какое же еще?
— Прекрасной дамы. С царями спорят, с красотой никогда. Я жду наказания за свою дерзость, ваше величество.
